Публицистика

Про имение и наводнение

Они, по старому анекдоту — находятся в разных местах.

Это я начал отвечать по существу на текст Александра Подрабинека. Речь в тексте идет о прискорбном состоянии дел в оппозиции.

По констатирующей части — спора с Подрабинеком не получается: пошлость «трибунно-политической части» последнего митинга на Болотной лезет в глаза и ноздри. Клоунский дуэт Митрохин-Гудков, двусмысленный Касьянов, кричащий Яшин и точно так же кричащий Константинов…

Отвратительно и печально.

И мне, стоявшему за трибуной, и упомянутому в тексте Льву Рубинштейну, стоявшему «в народе», было тоскливо и противно, думаю, не меньше, чем Александру Подрабинеку. Не сомневаюсь, что эти чувства разделяли с нами десятки тысяч пришедших шестого мая на Болотную...

И когда мы расходились с этого митинга (многие, как и я, не дожидаясь его окончания) — мы были печальны. Совсем с другим настроением расходились мы зимой 2011 года с проспекта Сахарова. Тогда была надежда, что политическая «трибуна» сформируется во что-то адекватное массовому протесту — сейчас ясно: она, эта политическая «трибуна», по прежнему занята, по преимуществу, лепкой своих персонально-корпоративных политических пельменей.

И мы — опять сами по себе.

Значит ли это, что десятки тысяч москвичей не должны были выйти на митинг в защиту своих сограждан, политических заключенных?

Мой ответ: не значит. Должны были выйти и вышли. Жалко, что вышло мало, но, как выясняется, мы живем среди людей с такой тонкой душевной структурой, что они не могут находиться на одной площади с (далее следует обширный список имен, включая, разумеется, и мое).

Бывалый чекист Гудков-старший решил под шумок пролезть в губернаторы Подмосковья и на пару с Митрохиным разыграл на трибуне балаган с голосованием за себя, любимого… — дивной красоты было зрелище, что и говорить, и очень по теме митинга.

Надо нам выразить свое отношение к этому балагану?

Надо. Вот, выражаю.

Надо ли пытаться изменить соотношение сил на широко понимаемой «политической трибуне», где сегодня царят горлопаны и двусмысленности? Надо. Но на сегодняшний день соотношение — вот такое…

Печально? Да.

Противно? Очень.

Основание ли все это для того, чтобы не выразить поддержку, ну, например, Алексею Гаскарову, вступившемуся год назад за человека, избитому ОМОНом и брошенному в тюрьму?

Странная постановка вопроса. Тем более странная из уст Александра Подрабинека, которому, вроде бы, не надо объяснять, что такое судебный произвол.

Подрабинек пишет об опошлении целей — но по отношению «людям Болотной» это обвинение несправедливо. Не надо смешивать божий дар и яичницу. Того же качества и второй тезис текста — об «оппозиционном высокомерии», нежелании услышать тех, кто не доволен не только властью, но и оппозицией...

Тут — целая череда смысловых подмен.

Что имеется в виду под «оппозицией»? Гудков с Митрохиным — или, например, Ольга Романова и все мы, десятки тысяч «людей Болотной»? Подрабинек без счету употребляет слово «оппозиция», описывая какие-то ее единые «цели» etc., — как будто не видит различий ни в составе людей на трибуне, ни в их целях… Ни, самое главное, корневого различия между «политической трибуной» — и общественным протестом.

(Кстати. Махрового националиста Илью Константинова никто, конечно, никому не «предлагал в качестве лидера оппозиции» — это Подрабинек подогнал реальность под свой ответ. Константинов вышел на трибуну как отец политического заключенного, сидящего в СИЗО по обвинению в убийстве, при твердом алиби.)

И что это вообще значит — «быть недовольным оппозицией»? Требовать от ее лидеров мужества и бескорыстия, при личной готовности соответствовать этим стандартам? Это случай правозащитника Подрабинека, и случай довольно редкий.

Лениво и надменно посылать на х… все человечество, недостойное меня, такого прекрасного? Это другой случай, гораздо более распространенный в нашей среде обитания. Именно о нем писали и я, и Лев Рубинштейн, также обвиненный Подрабинеком в высокомерии.

Зачем же делать из нас идиотов? Или Подрабинек готов приравнять себя к Артемию Лебедеву?

Все это, впрочем, частности на фоне тезиса о заведомой бесполезности «разрешенных» митингов. Тут, при всем драматизме темы, впору рассмеяться и сказать: Саша, тебе в фонтан. Вот как раз пока Удальцов под домашним арестом — фонтан свободен!

Но это — «не фонтан», Саша…

Неразрешенные митинги эффективны, когда счет митингующих идет на сотни тысяч — такая энергия поворачивает ход истории. Очередной неразрешенный митинг на триста человек — только очередной повод для демонстрации силы, с одной стороны, и персонального пиара, с другой (см. «Лимонов»). Можно упираться из конституционного принципа — и я упирался тоже, и был пару раз размазан по залу им. Чайковского, но только следует признать, что даже в добросовестных случаях речь идет не о мирной революции, а о вопросах принципа, правда же? А общественные перемены — результат суммарного вектора, в том числе вектора, исходящего из элит. И Горбачев не был диссидентом, и Мирабо был не из якобинцев, и американские «отцы-основатели» были знатными рабовладельцами…

Я бы искренне хотел, чтобы за спиной у моего друга Александра Подрабинека выросло несколько миллионов единомышленников (я буду в их числе, разумеется) — но их нет, этих миллионов. По счастью, нет миллионов и за спиной фашиста Бондарика.

Под этим углом и стоит поглядеть на выразительный эпизод, описанный Подрабинеком: как Сергей Пархоменко не пустил на трибуну митинга на проспекте Сахарова его брата, Кирилла Подрабинека, бывшего политзаключенного, отсидевшего в советских лагерях и крытых тюрьмах два тяжелейших срока…

Александр Подрабинек видит в этом предательство интересов демократии. Я — при всем уважении к политзэкам — вижу в этом ее торжество: список выступающих тяжелейшим образом согласовывался накануне в оргкомитете митинга, и стал результатом компромисса.

Пархоменко просто не имел права пускать к микрофону никого, кроме людей, согласованных накануне, и обида на него за это — детский сад. Или Подрабинек полагает, что никто, кроме его брата, не хотел высказаться по теме? Три ха-ха. Тот же Пархоменко не пустил к микрофону пару фашистов.

Да, Касьянов — это вяло и двусмысленно, а Собчак — это гламур, но, увы, это не «пошлый выбор оппозиции, ориентированной на красивую картинку для телевидения», как считает Подрабинек. Все гораздо хуже. Это политическая реальность. Она была такой зимой 2011 года, а сейчас еще тяжелее.

Прошедшие полтора года показали меру обрушения общественных институтов и политических репутаций, произошедшего за путинское десятилетие. Это единственное, в чем Сурков и Ко достигли успеха: всех, кого можно, растлили, остальных вытоптали.

Эйфории нет. Нет ни миллионов, ни сотен тысяч людей — ни за чьей-то персональной спиной, ни под знаменами какой бы то ни было внятной идеологии. Миллионы россиян, отравленных «совком» и невнятицей постсоветского барахтанья в разнообразном идеологическом дерьме, ощущают необходимость перемен — и боятся их. Десятки тысяч — выходят на протестные митинги и уходят с них, услышав пошлые речи с трибуны.

Рейтинг власти падает, но падает в пустоту: взамен не появляется ни-че-го.

Ситуация вполне патовая и очень опасная. Чем больше власть ставит на репрессии, тем больше вероятность несистемного, кровавого развития событий. Перемены-то все равно будут. Как говорил Швейк, еще никогда не было, чтобы никак не было…

Обвинения в том, что мы, либералы, своей митинговой активностью приводим к власти крайне левых (крайне правых) слышать не впервой. Вот только — когда все те, кто десять лет напролет воротили носы и самоустранялись, на пару месяцев разлогинились и вышли живьем на проспект Сахарова, выяснилось: крайние-то — в подавляющем меньшинстве!

«Вот и ответ…»

Сегодняшняя опасность именно в том, что цивилизованные люди брезгливо самоустранятся и снова отдадут протест популистам, так и не удосужившись организоваться политически. Потому что Подрабинек — это отличный моральный ориентир, но никакая не политическая сила вообще. Увы.

И опасных горлопанов к власти приведем не мы со Львом Рубинштейном, а взрыв, почти неминуемый в условиях репрессий и рецессий. И если бы позитивный выход из ситуации состоял в том, чтобы всем хорошим людям просто уйти с Болотной площади, завидев там чекиста и левака с «нациком», — все было бы очень просто…

Но просто не будет.

Люди Болотной, преодолев традиционную неприязнь к тем, кто оседлывает трибуны, вышли 6 мая выразить поддержку политическим заключенным. Если бы нас пришло не тридцать тысяч, а триста — это гораздо серьезнее предостерегло бы власть от готовности пренебречь законом. Но и тридцать тысяч свободных граждан — не кот наплакал, по нашим азиатским стандартам.

Протест жив, и надо развивать его в позитивном направлении, в сторону общественного контроля, массового мирного давления на власть. Это — суть дела.

А горлопаны на трибуне — это стихийное бедствие, последствия которого надо стараться ликвидировать, разумеется.

Но надо же понимать, где имение, а где наводнение!