Книги
Горин. Для книги воспоминаний.
Сижу перед листом бумаги - и не знаю, что писать о Горине. Вспоминать милые мелочи, шутки, эпизоды быта? Но это можно вспомнить о каждом из нас. Разве в этом дело? Не стоит мелочиться. Важен человеческий масштаб - который был понятен еще при жизни Григория Израилевича.
А с каждым днем, прошедшим после смерти Григория Израилевича, становится еще яснее, кого мы потеряли.
Так и оставлю написанное - те слова, которые успел сказать своему учителю перед его последним юбилеем, и другие, посмертные. Между ними - три месяца и печальное ахматовское "когда человек умирает, изменяются его портреты"...
Писать о Горине трудно. Виною этому пиетет - чувство, не прошедшее за десять лет личного знакомства. Откуда бы?
В нашем бойком цехе, где принято, без оглядки на возраст, называть друг друга сокращенной формой имени в уменьшительно-ласкательном варианте, Горин твердо остается Григорием Израилевичем. Он, конечно, отзовется и на Гришу, но раньше у меня закаменеет язык и пересохнет гортань.
Потому что он, конечно, не чета нам, сухопутным крысам эстрады и ТВ.
Горин давно отплыл от этих гнилых причалов. С командорской трубкой в зубах он возвышается на капитанском мостике и вглядывается вдаль.
Перед ним - необъятные просторы мировой драматургии и всемирной истории. Он плывет туда, где бушуют настоящие страсти - и там, на скорости пять драматургических узлов, как бы между прочим ловит рыбку-репризу.
Она идет к нему в сети сама, на зависть нам, юмористам-промысловикам, в это же самое время в разных концах Москвы мучительно придумывающим одну и ту же шутку ко Дню Милиции.
Завидовать тут бессмысленно, ибо шутка у Горина - это результат мысли, и блеск его диалогов - это блеск ума. Этому нельзя научиться.
То есть, научиться, конечно, можно, но для начала необходимо выполнение двух условий. Во-первых, надо, чтобы черт угораздил вас родиться в России с душой и талантом, но при этом еще и евреем с дефектом речи. А во-вторых, - чтобы все это, включая дефект речи, вы сумели в себе развить - и довести до совершенства.
Чтобы всем окружающим захотелось стать евреями, а те из них, кто уже - чтобы пытались курить трубку в надежде, что так будет глубокомысленнее, и начинали картавить в надежде, что так будет смешнее...
Будет, но недолго.
Потому что в инструкции одним черным записано по белому - "с душой и талантом".
Горин, конечно, давным-давно никакой не писатель-сатирик. Эта повязка - сползла. Или, скорее, так: Горин - сатирик, но в старинном, не замаранном качестве слова. Его коллегой мог бы считать себя Свифт - и думаю, не погнушался бы, особенно по прочтении соответствующей пьесы.
Выдержав испытание театром и телевидением, горинская драматургия выдержала главное испытание - бумагой. Горина очень интересно - читать! Прислушиваясь к себе и сверяя ощущения. Вспоминая.
Помню, как я ахнул, в очередной раз прилипнув к телеэкрану -"Того самого Мюнхаузена" показывали вскоре после смерти Сахарова, и еще свежи были в памяти скорбно-торжественные речи секретарей обкома с клятвой продолжить правозащитное дело в России.
Я будто бы впервые увидел вторую серию этой ленты - и поразился горинскому сюжету, как пророчеству.
"Хорошо придуманной истории незачем походить на действительную жизнь; жизнь изо всех сил старается походить на хорошо придуманную историю", - писал Бабель. Он писал это про горинские сюжеты. Григорий Израилевич чувствует жизнь, он слышит, куда она идет - и умеет написать об этом легко, смешно и печально.
Поэтому (как было сказано по другому поводу у того же Бабеля) - он Король...
Этот текст был написан в марте 2000 года и опубликован в ироническом журнале "Магазин". Григорию Израилевичу только что исполнилось 60 лет... Ему оставалось жить три месяца.
"Декан молчит, и благородная ярость не разрывает больше его сердца".
Надпись на могиле Свифта
Григорий Горин не дал нам подготовиться к своему уходу. То, как он жил, делало совершенно невозможной мысль о его смерти.
"Некоторые зубцы мне удались". Это - в ответ на мой вопрос о кардиограмме - после первого сердечного приступа, два месяца назад.
Он был моим учителем. Моим ребе - однажды он сам себя назначил на эту должность, и я был счастлив. Ибо много ли тех, которые были нашими кумирами в молодости - и за три десятилетия ни разу не разочаровали - ни словом, ни поступком? У многих ли хочется спросить совета?
Григорий Горин умел держать дистанцию с властью - и не запачкался ни с одной из них. Он пробивался к нашему достоинству, тянул нас за собою наверх - на ту веревочную, закрепленную на небесах лестницу, - ибо знал за нас всех, что нет на свете опоры надежнее.
В его поразительных текстах не было ни грамма банальности - всегда игра на опережение! Совершенство его диалогов было совершенством его души.
Без его пьес мы были бы другими. Миллионы нас были бы беднее, хуже - на "Тиля", "Свифта", "Мюнхаузена"... Три десятилетия нас пропитывала блистательная горинская ирония - та самая, которая, по Ежи Лецу, восстанавливает уничтоженное пафосом. Он учил нас смеяться и думать - и может быть, поэтому мы еще небезнадежны.
Он умер в дни, когда колесо времени совершает свой скрипучий поворот - и опять против часовой стрелки. Он слышал этот скрип лучше многих, и предсказал многое, что нам еще предстоит проверить.
Он был человеком драматичного сознания, но природный вкус и мудрость не позволяли ему прилюдно заходиться в апокалиптических плясках. Трагизм жизни Горин преодолевал смехом - как его учили его великие предшественники и соавторы.
Верный своей первой профессии, Горин ставил жесткий диагноз, но обязательно давал надежду. Любимые его слова были: "все будет хорошо".
Он чувствовал жизнь, он слышал, куда она идет - и умел написать об этом легко, смешно и печально.
Как бывший врач Горин, наверное, лучше других понимал хрупкость жизни - но как практикующий философ твердо знал, что большая часть человека остается оставшимся. "Что смерть? - сказал он на панихиде по Зиновию Гердту. - Сошлись атомы, разошлись атомы - какое это имеет значение?"
Бессмертие души было для него очевидностью. Собственно говоря, только человек, так к этому относившийся, мог написать "Мюнхаузена" и "Свифта".
Сказано: каждому воздастся по вере его. Поэтому Горин останется с нами - его неповторимый голос, его улыбка. Вот только не позвонить, не спросить, не примерить себя к его безукоризненной интонации, не услышать слов надежды и ободрения.
Нам остались пьесы - лучшее, что создал Горин, если не считать его собственной жизни.
|
