"Лав стори"

Ars longa, vita brevis

ARS LONGA, VITA BREVIS *

Дмитрию Быкову

Много ещё неизвестных страниц нашей истории ждёт своего часа.

Например.

Вскоре после ареста Временного правительства, комиссар Антонов-Овсеенко послал двух бойцов, матроса и солдата, сделать опись народного имущества, награбленного царизмом и утащенного им от простых людей в Зимний дворец.

Матрос и солдат перекурили, что успел запечатлеть на своей картине случайно находившийся там же художник Бродский, - и пошли делать опись.

По вине царизма жизнь их сложилась так, что ни писать, ни читать, ни сколько-нибудь прилично себя вести ни матрос, ни солдат не умели. Поэтому, постреляв по зеркалам и поплевав с парадной лестницы на дальность, они принялись делать опись по памяти.

- Значит, так, - сказал матрос, бывший за старшего. - Запоминай.

Он внимательно рассмотрел стоявшую неподалёку от последнего плевка Афину Палладу и с чувством сказал:

- Су-ука...

- Запомнил, - сообщил солдат.

- Я т-те запомню, - пообещал матрос. Он постоял, почесал свою небольшую, но смышлёную голову и уверенно определил Афину: - Голая тётка с копьём!

- И в каске, - уточнил солдат, а матрос обернулся и ткнул пальцем в бюст Юлия Цезаря:

- Верхняя часть плешивого мужика!

И они пошли дальше. Матрос тыкал пальцами, а солдат, бормоча, запоминал всё новые утаённые от народа произведения искусства.

- Голая тётка с копьём и в каске, - шептал он, - верхняя часть плешивого мужика, толстый мужик с листком на письке, баба с титьками, пацан с крыльями, голый с рогами щупает девку...

Этот, с рогами, так поразил солдата, что он забыл всё, что было раньше, и они побрели обратно к Афине, и солдат зашептал по новой.

Как известно, если у каждого экспоната в Эрмитаже останавливаться по одной минуте, то на волю выйдешь только через восемь лет. А если от каждой голой тётки возвращаться к предыдущим, лучше не жить вообще. Впрочем, у всего в жизни есть изнанка, с которой виднее нити всесильной Парки (она же - баба с пряжей).

...В последний раз их видели накануне шестидесятилетия Великого Октября. Совершенно седой матрос и абсолютно лысый солдат, укрывшись останками бушлата, спали под всемирно известной скульптурой "Мужик в железяке на лошади". Все эти годы, не выходя из Зимнего, они продолжали выполнять приказ комиссара, давно и бесследно сгинувшего на одном из причудливых поворотов генеральной линии партии.

Они ничего не знали об этих поворотах. Ни фамилия "Сталин", ни словосочетание "пятилетний план" ничего не говорили им. Бог миловал этих людей - он упас от голосований за казни и чтения "Целины". У них было своё дело, за которое они жизнью отвечали перед мировым пролетариатом.

Служительницы кормили их коржиками, посетители принимали их за артистов "Ленфильма", иностранцы, скаля зубы, фотографировались в обнимку.

Лёжа под лошадиным брюхом, солдат, как молитву, проборматывал во сне содержание прошедших десятилетий; матрос улыбался беззубым ртом: ему с сорок седьмого года снилась жертва царизма - голая девка без обеих рук.

Они были счастливы.

Баллада об авокадо

Без смысла

БЕЗ СМЫСЛА

Когда Павлюк уже стоял на табуретке с петлёй вокруг тощей кадыкастой шеи, ему явился ангел и сказал:

- Павлюк!

Павлюк оглянулся. В комнате было совершенно пусто, потому что ангел не холодильник, его сразу не видать. Так, некоторое сияние у правого плеча.

- Павлюк! - повторило сияние. - Ты чего на табуретке стоишь?

- Я умереть хочу, - сказал Павлюк.

- Что вдруг? - поинтересовался ангел.

- Опостылело мне тут всё, - сказал Павлюк.

- Ну уж и всё, - не поверил ангел.

- Всё, - немного подумав, подтвердил Павлюк и начал аккуратно затягивать петлю.

- А беленькой двести? - спросил ангел. - На природе?

Павлюк задумался, не отнимая рук от верёвки.

- Если разве под картошечку... - сказал он наконец.

- Ну, - согласился ангел. - С укропчиком, в масле... Селёдочка ломтиком, лучок колечком...

Павлюк сглотнул сквозь петлю.

- А пивка для рывка? - продолжал ангел. - На рыбалке, когда ни одной сволочи вокруг. Да с хорошей сигаретой...

Павлюк прерывисто вздохнул.

- А девочки? - не унимался ангел.

- Какие девочки?

- Ну, такие, понимаешь, с ногами...

- Ты-то откуда знаешь? - удивился Павлюк.

- Не отвлекайся, - попросил ангел. - А в субботу с утреца - банька, а в среду вечером - "Спартак"...

- Чего "Спартак"? - не понял Павлюк.

- Лига Чемпионов, - напомнил ангел.

- Неужто выиграют? - выдохнул Павлюк.

- В четвёрку войдут, - соврал ангел.

- Надо же, - сказал Павлюк - и улыбнулся. Петля болталась рядом, играя мыльной радугой.

- Ты с табуретки-то слезь, - предложил ангел. - А то как памятник, прямо неловко...

Павлюк послушно присел под петлёй, нашарил в кармане сигарету. Ангел дал прикурить от крыла.

- И что теперь, на работу? - робко спросил Павлюк.

- На неё, - подтвердил ангел.

- А потом что? Опять домой?

- Есть варианты, - уклончиво ответил ангел.

Павлюк ещё помолчал.

- Ну хорошо, - сказал он наконец. - Но смысл?

- Какой смысл?

- Хоть какой-нибудь, - попросил Павлюк.

- Зачем? - поразился ангел.

Павлюк помрачнел.

- Потому что без смысла жить нельзя!

- Вешайся, - сказал ангел. - Смысла ему! Вешайся и не морочь людям голову!

В мире животных (Радиоперехват)

В стойле

Ветер над плацем

ВЕТЕР НАД ПЛАЦЕМ

Ордена Ленина Забайкальскому

Военному Округу посвящается

Теперь уже трудно сказать, кто первый заметил, что с осин под ноги марширующим посыпались жёлтые листья. Ходить листья не мешали, но данная пастораль не имела отношения к занятиям строевой подготовкой. Командир полка приказал, чтобы к утру было чисто, и вторая рота, вооружившись мётлами, вышла на борьбу с осенью.

Ночью, идя на проверку караулов, дежурный по части потянул носом горьковатый запах тлеющей листвы: чёрный плац отражал небо, непорядок был устранён.

Но утром навстречу батальонам, шедшим на полковой развод, уже шуршали по асфальту вестники новых разносов. Откуда-то налетел ветер, и к концу развода облепленные листвой офицеры, ещё пытаясь разобрать обрывки командирской речи, держали фуражки двумя руками. В гуле и шелесте командир беззвучно сёк ладонью воздух, и если не содержание, то общий смысл сказанного до личного состава доходил.

Шло время, полк стыл на плацу; прапорщик Трач, топчась позади взвода, говорил прапорщику Зеленко: "Во погодка... Придётся отогреваться, Колян?" - и попихивал того локтем в бок. "Нечем", - сумрачно отвечал Колян и отворачивался от ветра. Они говорили, а ветер всё дул, и листья скачками неслись мимо ротных колонн.

После развода на плацу осталась седьмая рота - был её черёд ходить строем. Полк опустел, и звуки со стороны стрельбища доносились глуше обычного.

Прошло два часа. Ветер выл, обдирая деревья, а седьмая всё ходила, увязая в листве, как в снегу. На исходе третьего часа, выполняя команду "правое плечо вперёд", из строя выпал сержант второго года службы Веденяпин. Ни слова не говоря, он сел на плац, разулся и, встав, с тоскливым криком поочерёдно запустил в небо оба сапога. Сапоги улетели и не вернулись, а Веденяпин шагнул с плаца - и навсегда пропал в листопаде.

Когда листва начала шуровать в намертво закупоренном помещении штаба полка, дежурный по части решился наконец послать дневального за отцом-командиром.

Позже дневальный этот неоднократно пытался объяснить, как ему удалось заблудиться на целых полдня среди трёх домов офицерского состава, да только никого не убедил.Особенно он не убедил полковых особистов. Отправленный на гауптвахту, дневальный потерял конвоиров и, занесённый листвой по голенища, долго ещё стоял посреди гарнизона, как памятник осени.

Не дождавшись командира, дежурный по полку, заранее вспотев, доложил о катаклизме в дивизию, и оттуда велели:

- строевые прекратить,

- роту вернуть в казармы,

- листопад ликвидировать.

Седьмую роту откопали практически без потерь; утрамбованную листву вывезли на грузовике к сопкам и зарыли в яме шесть на два на полтора, чтобы больше не видеть её никогда.

Отличившимся при зарытии было выдано по пятьдесят граммов сухофруктов.

Приехавший перед разводом комдив лично проверил чистоту плаца, дал необходимые распоряжения, касавшиеся дальнейшего хода службы - и убыл в штаб.

А ветер дул себе, потому что никаких приказаний в его отношении не поступало.

Беда грянула через два часа: в полк приехал генерал с такой большой звездой на плечах, что дневальный сразу упал без сознания. Из штаба ли округа был он, из самой ли Москвы - разобрать никто не успел, а спросить не решились. Шурша листвой, генерал протопал на плац, поворотил туда-сюда головой на красной шее, спросил, почему бардак на плацу, рассвирепел, обозвал офицерский состав недлинным, но очень обидным словом, повернулся и уехал.

Проводив нехорошим взглядом толстую генеральскую машину, командир полка внимательно посмотрел под ноги, потом сощурился на небо и увидел в уже неярком его свете: на плац, с наглым изяществом пританцовывая в воздушных потоках, опускались листья.

Он тяжело поднялся к себе в кабинет, сел за стол, снял фуражку и вызвал комбатов. И уже бежали, тараня плечами ветер, посыльные к ротным, и сержанты строили свои отделения...

Через час личный состав полка, развернувшись побатальонно, схватился с осенью врукопашную. Не желавшее падать обрывалось вручную, остальное ломалось и пилилось. Ритуальные костры задымили в небо над полком. К отбою по периметру плаца белели аккуратные пеньки.

С анархией было покончено.

Все разошлись. Только новый дежурный по части долго курил, стоя перед пустынным асфальтовым полем, словно ещё ожидал какого-то подвоха. В казармах гасли огни, над чёрной плоскостью полкового плаца, ничего не понимая, взлетал и кружился последний неистреблённый лист.

В шесть утра молоденький трубач из музвзвода продудел подъём и, засунув ладони подмышки, побежал греться в клуб.

На плац опускался снег.

Вечерний выезд общества слепых

Воля к победе

Высокие широты

Высшая инстанция

Гоголь и редактор

Голубец

ГОЛУБЕЦ

Предисловие

Эта маленькая повесть была написана в 1990 году. Помните такой? Отделялась Компартия Литвы, Егор Кузьмич уговаривал тружеников Воронежской области повысить сахаристость свёклы... Интеллигенция любила Горбачёва.

Ну и цены, конечно. В этом смысле повесть читается с сильным ностальгическим чувством - я проверял.

А в общем, ничего не изменилось.

Автор

Однажды в субботу тёща Иванушкина захотела голубцов.

Тёщу свою Вадя любил, хотя, действительно, хотела она многовато. Хотела, чтоб денег Иванушкин приносил, как все нормальные люди, а не только пятого-двадцатого, и чтобы не посещал после работы друзей, а шёл, как битюг, сразу в стойло, и чтобы вместо турнира на приз "Известий", в то самое время, когда чехи ведут четыре-три, и под угрозой престиж, клеил в коридоре новые, в ядовитый цветочек, обои. И говорила при этом Пелагея Никитична вещи совершенно невозможные в цивилизованном мире: мол, что же, Вадим, два периода посмотрели - и хватит! Одно слово - баба.

Спорить с тёщей Иванушкин не умел, и хотя заветные слова просились изнутри: пусти, Вадя, наружу, - но Вадя их не пускал, понимал про себя, что не в коня корм, а жизни потом не будет совсем. Терпел.

А в субботу захотелось Пелагее Никитичне голубцов, и легла Ваде судьба идти за капустой. Так уж сложилось в тот день, что отказаться было никак невозможно: накануне, как назло, заспорил Иванушкин на работе с электриком Куприяновым о положении дел в Центральной Америке - и забыл прийти домой, а пошёл к Куприянову, потому что была у того карта мира, а приспичило почему-то увидеть Гондурас своими глазами.

После Гондураса пили за Ортегу, за урегулирование и ещё какого-то деятеля, которого Вадя вообще не знал, но Куприянов за него поручился, как за себя - и пришёл Иванушкин домой, когда уж ничто, кроме него, не ходило, и сильно нагондурасившись.

А наутро была суббота, сизая такая суббота, с трещинкой поперёк, и вместо Ортеги с Гондурасом ходила вдоль Иванушкина жена Галина и говорила, говорила, говорила, да тёща Пелагея маячила в отдаленьи, как призрак коммунизма. А Вадя лежал на тахте с приёмником "Альпинист" на груди и обиженно вертел колёсико, и всё чего-то ждал - и дождался.

Крикнула жена Галина тёще Пелагее:

- Мама, ты чего на второе хочешь: рыбу или чего? - а тёща ответила:

- Я бы голубцов поела...

Достала тогда Галина кастрюлю большую, голубцовую, хватилась: а капусты нет!

На нет, как известно, и суда нет - тут бы и понять Галине, что судьба старухе есть рыбу, ан нет! С детства привыкшая преодолевать, шваркнула Галина крышкой и пошла по вадину душу - и деваться Ваде стало некуда, потому что действительно: без капусты какие ж голубцы? Фарш один...

А не слабо ли было сказать Ваде: перебьётся, мол, тёща без голубцов, не маленькая? Не слабо ни чуточки. Но тёщу свою, я уж говорил вам, Вадя любил. Чувство это было у него третьим по счёту: после любви к жене Галине и аналогичного чувства ко всему прогрессивному человечеству.

- Ладно: пойду, разомнусь, - сказал он и окончательно крутнул колёсико. Человек в радио подавился словом, щёлкнул и исчез, как его и не было, хотя только что был тут и очень горячо агитировал за власть Советов на местах.

Ваде понравилось, как исчезают.

Он вернул, как было, и снова крутнул. Человек в радио снова подавился и щёлкнул. Вадя хмыкнул от удовольствия.

- Ты, Иванушкин, совсем обалдел! - крикнула жена Галина.

- Ладно, чего ты, - беззлобно отозвался Иванушкин, - я ж сказал: пойду.

Но у Галины ещё со вчерашнего Гондураса не перекипело, а от вадиных утренних щелчков и вовсе пошло переплёскивать через край. Что она тут говорить начала, повторять не будем, не Жорж Санд. Понял Вадя, что глохнет помаленьку, положил вместо себя на тахту "Альпиниста" и пошёл собираться за капустой.

Прежде всего зашёл Вадя в ванную посмотреть на выражение лица: бриться - или хрен с ним, идти с таким. Решил, что магазин не планетарий, потерпят. Влезая в чоботы с ушками и натягивая ватничек, Вадя не спеша развивал перед собою понравившуюся мысль.

Привиделся ему диктор Кириллов, читающий Заявление ТАСС. По всему миру, сказал Кириллов, прокатилась волна демонстраций с законным требованием прекратить бритьё вадиной щетины. "Руки прочь от Иванушкина!" - скандировали демонстранты. "ТАСС уполномочен заявить, - сказал Кириллов и строго посмотрел с экрана, - что если провокационная возня вокруг вадиных щёк не прекратится, то вся ответственность за её последствия ляжет на администрацию США".

- Ты уйдёшь когда-нибудь или нет? - крикнула Галина. - На обед же закроют, ирод!

Тут Иванушкин обнаружил себя стоящим у двери - в одном ботинке и с открытым ртом.

- Я уже, - сказал он, пытаясь прогнать куда-нибудь говорящее лицо Кириллова, - ты деньги-то давай!

Деньги хранились у Галины в шкатулочке с крючочком, а Иванушкину из-под крючочка выдавалось под строгий счёт. Галина исчезла в комнате и через минуту объявилась в коридоре с бумажкой в пальцах.

- Даю трёшку, - сказала она, не сильно доверяя его зрению.

- Я вижу, - отозвался Вадя.

- Я знаю, что ты видишь, - ответила жена Галина. - Кочешок смотри побольше, - да целый чтоб!

- Ла-адно, - сказал Иванушкин, пряча трёшницу в задний карман, - принесу, если будет...

- Не будет - поищешь, - сурово отрезала Галина. - Чем валяться весь день!

Шагая вниз, думал Иванушкин о человеческом непонимании, которое в эпоху нового мышления мешает людям путём взаимоприемлемых компромиссов придти к этому... ну как его... ещё на "косинус" похоже!

На улице было свежо, особенно после подъезда. Вадя выдохнул, как коняга, белый пар из ноздрей, засунул руки поглубже в карманы и похрумал по снежку через двор.

В магазине было людно. Народ оттирал друг друга от контейнеров и искал в них еду. Иванушкин тоже порылся немного, но кочна в контейнере не нашёл - не то что большого и целого, а вообще. Лежало среди капустной листвы нечто размером с детский кулачок, да ещё с непристойно торчащей кочерыжкой, но Иванушкин, подержав это чудо в руках, рассудил, что после вчерашнего Гондураса приносить такое тёще на голубцы - опасно для жизни.

- А что, капусты не будет? - тоскливо крикнул Иванушкин в сторону кассирши.

- Суббота, какая капуста? - откликнулась кассирша, дубася по трескучему аппарату.

На улице Вадя снова глубоко вдохнул-выдохнул и потопал наискосок через квартал - на углу был ещё один овощной, но вскоре остановился, сообразив, что на углу тоже суббота.

Если бы Вадя знал о существовании иудаизма, он бы, наверно, решил, что местный агросектор в одночасье перешёл прямо в иудаизм - и по субботам не работает. Но ничего Вадя про иудаизм не знал - и, принимая во внимание обстоятельства его жизни, можно Вадю за это простить.

Можно было вернуться, отдать жене трёшницу, рассказать ей всё, как на духу, про субботу и залечь на тахту с "Альпинистом" на животе - да уж больно не хотелось Иванушкину огорчать тёщу Пелагею.

Я ж говорил вам - тёщу он любил. А по субботам - просто без памяти.

- На рынок пойду! - вслух сказал Иванушкин - и, посмотрев на себя со стороны, в который уж раз изумился способности этого неказистого на вид человека к ежедневному негромкому подвигу во имя людей. Вадя смотрел на себя со стороны, и глаза его застилали слёзы. Вот он идёт, никому не известный русский сантехник, сквозь мороз, моральные плевки ближних и жажду от вчерашнего Гондураса, идёт, шаг за шагом приближаясь к своей неведомой цели - и дойдёт, уже доходит!

Но пока лежал Иванушкин на тахте, милиция объявила войну преступности. А уж когда подошёл Вадя к рынку, никакого рынка уже не было, а были крики, шмон и восстановление социалистического правопорядка.

- Куда-а? - осадил Иванушкина средних лет сержант из оцепления, по виду не из местных.

Скрывать Ваде было нечего.

- За капустой, - ответил он, в подтверждение чего помотал пустой авоськой перед монголоидным лицом.

Сержант посмотрел на Вадю пристальней, чем Вадя того требовал.

- Уйди, - сказал он.

- А капуста? - спросил Иванушкин, на всякий случай снова подёргав авоськой перед неподвижным сержантским лицом.

- Капуста - завтра, - тяжело играя желваками, процедил милиционер и заглянул Иванушкину прямо в душу, как только милиционеры и умеют.

Вадя аж отскочил. Потом постоял немного - и пошёл прочь. Грустная картина разворачивалась перед внутренним взором Иванушкина. Вот он идёт домой, а по дому ходит взад-вперёд безутешная тёща Пелагея и хочет голубцов. Заслышав звонок, птицей летит тёща в коридор, а на пороге стоит понурый Вадя, и авоська свисает у него вдоль ноги, как даже не знаю что.

Эта картина ужаснула Иванушкина. Он остановился и задумался. Мысли его были отрывочны, но решительны. "Нет, так нельзя! - думал Вадя. - Раз пошёл за капустой - надо капусты принести".

Нежданная ясность цели взбодрила его; непредсказуемость последствий наполнила сердце гигантским спокойствием. Жизнь представилась Ваде бескрайним заснеженным полем. На этом поле ничего не росло, но было место подвигу.

- Не бывать тёще Пелагее без голубцов! - поклялся Вадя - и поехал на Ярославский вокзал.

Вот почему сделал он это. С Ярославского вокзала ходят поезда до станции Воронок; на станции же Воронок, как сойдёшь, немного вглубь и два раза направо, жила старуха Кутепова, у которой Иванушкин снимал летом полдома - для себя, жены и тёщи Пелагеи, чтоб ей надышаться тем воздухом по гроб жизни.

Так вот, у старухи Кутеповой (Вадя отчётливо это помнил) капуста была.

В метро он пригрелся на свободном местечке и начал мечтать. Мечты Иванушкина были нетщеславны. Он хотел мира во всём мире - и чтобы жена не унижала при посторонних. Ещё он хотел лежать на тахте и крутить колёсико "Альпиниста", и чтобы на всех диапазонах пел Высоцкий. Высоцкого Вадя - так уж повелось - называл Володькой, а Влади - Маринкой, и под конец рабочего дня любил рассказывать, как их меж собой познакомил.

На этот рассказ всегда стекались в РЭУ-6 мужики из диспетчерской. Когда правдивейшая, с чудесными подробностями история эта доходила до прихода Высоцкого с бутылкой французского коньяка в иванушкинскую подсобку, слушатели вздыхали, а вадин коллега из РЭУ-8, одноглазый Фёдор Ильич Гусенков, носивший по этой причине прозвище "Нельсон", впоследствии переделанное просто в "Манделу", - так вот этот Фёдор Ильич всегда плакал. Он тоже близко знал Высоцкого и не мог сдержаться.

Если кто-либо из пришедших Иванушкину не верил, его не били, а просто просили уйти.

На остановке в вагон своими длинными ногами вошла рыжая девушка - и села рядом с Васей.

Тут автор обязан сразу объясниться. Не то чтоб Иванушкин был ловелас, но рефлексы кой-какие у него ещё имелись. А жена Галина, не будем говорить о ней плохо, но ежели, не дай Бог, замечала это вадино неравнодушие к живой природе, то могла и ударить. С течением времени Фрейд, помноженный таким образом на Павлова, дал противоречивый результат, а именно: у Иванушкина пропал рефлекс на Галину.

Рыжая штудировала "Советский экран" - и Вадя, не будь дурак, стал смотреть через плечо картинки. Когда девушка повернула наконец свою рыжую голову, Вадя ответил самой обаятельной своей улыбкой, вежливо кашлянул в кулачок и сказал:

- Добрый день.

- Чего нужно? - простосердечно поинтересовалась девушка.

Вопроса в лоб Иванушкин не ожидал.

- Мне? - И вспомнил. - Мне - капусты, тёще на голубцы. - И, подождав, пояснил. - Суббота.

Девушка уже не листала "Советский экран", а смотрела на Вадю, и смотрела так, словно рыжим был он.

- Она если голубца в субботу не съест - всё! - прояснил ситуацию Иванушкин и сделал похоронное лицо.

- Она что, больная? - спросила девушка, почему-то переходя на шёпот.

Вадя ненадолго задумался и ответил утвердительно. Больная. Болезнь неизвестная, но зато смертельная. Лечат тёщу по субботам свежими голубцами. Если голубцов нет - сразу каюк с летальным исходом.

Рыжая уронила "Советский экран". Носик её жалостливо сморщился. Скорбный Вадя поднял журнал и осторожно положил его на острые девицыны коленки.

- Ладно... Чего уж... Уж вы не переживайте так. Вас как звать-то?

- Альбина, - сказала рыжая шёпотом.

- Не переживайте, Альбина, - сказал Иванушкин. Её имя растаяло на языке карамелькой. - Может, ещё обойдётся.

Рыжая прижала к груди "Советский экран" и спросила:

- Можно я с тобой?

- Я в Воронок, - признался честный Иванушкин.

- Хоть куда, - ответила Альбина.

Альбина была девушка решительная. Известно о ней автору немногое. Полгода назад она приехала в Москву из деревни Великие Пряники - с аттестатом зрелости и монологом Катерины "Отчего люди не летают?" - но никого во ВГИКе этим дореволюционным суицидом не разжалобила. С горя хотела Альбина вернуться в Пряники и той же ночью утопиться, но вместо этого пошла в ПТУ - учиться на парикмахера и ждать следующего лета. Она читала "Советские экраны" и готовила Москве оружие возмездия - стихотворение поэта Асадова "Трусиха".

Хороша дорога до станции Воронок! Езды туда сорок минут - как раз чтобы пролистать газеты. Только не советую этого делать; прочтёшь - ехать захочется не в Воронок, а совсем в другую сторону. Смотри в окно на природу. Хотя - там такие натюрморты, за окном... Короче, лучше вообще не ездить в Воронок.

...Вадя рассказывал Альбине о своих встречах с Маргарет Тэтчер. Что ж, из песни слова не выкинешь: когда-то, ещё до московской Олимпиады, забросили Вадю к англичанам - сцементировать тамошний рабочий класс насчёт борьбы с капиталом. Но дело не в этом, а в том, что когда Вадя им уже всё что можно сцементировал, пришлось ему срочно внедряться в ихнюю партию, чтобы держать руку на пульсе и корректировать планы НАТО. Так вот: там, в партии этой, его и познакомили с Маргарет Тэтчер.

- А это кто? - спросила Альбина.

- Главная баба на острове, - лаконично разъяснил Вадя.

- Уя-я, - сказала Альбина.

После знакомства с Тэтчер он полтора месяца водил её по кабакам и входил в доверие: деньги-то присылали из Москвы чемоданами, надо было куда-то тратить; но дело не в этом, а в том, что в Москве Вадю ждала невеста (дочь одного дипломата, фамилию Иванушкин называть не имеет права). А Тэтчер, в чём штука-то! - на Вадю глаз положила и клеит, и таскает за собой в ихнее Политбюро. Чуть лордом хранителем печати не сделала, но Вадя успел связаться с Центром, и оттуда сказали: не время. Но дело не в этом, а в том, что пока Вадя держал руку на пульсе и гадил в пользу Варшавского Договора, невеста в Москве оказалась израильской шпионкой; так Иванушкина в ящике с сигарами вывезли на Родину - давать показания. При разгрузке в Мурманске ящик уронили, но врачи сделали невозможное, и вот теперь невеста на рудниках, а Иванушкин на пенсии. Товарищи по невидимому фронту навещают иногда - но дело не в этом, а в том, что пришлось жениться, взять фамилию тёщи и устроиться сантехником в РЭУ-6, потому что люди Тэтчер кишели вокруг Иванушкина с нездешней силой.

Чуть Воронок не проехали.

Выйдя, Иванушкин подождал, пока перрон опустеет, и попросил Альбину поглядеть, нет ли хвоста.

У калитки старухи Кутеповой Иванушкин остановился, потому что забыл, зачем приехал, но тут залился бабкин кабысдох, заскрипела дверь, и выглянула из-за неё сама Капитолина Филипповна. Выглянула, глянула - и снова скрылась за дверью.

- Чего это она? - спросила Альбина.

- Сейчас, - ответил многоопытный Иванушкин. И точно: вышла старуха снова, и уже не одна, а с автоматом Калашникова.

- Кто такие? - хрипло крикнула она, передёргивая затвор. В ответ Иванушкин снял шапочку "суоми", дав волю кудрям. Старуха узнала:

- Жилец?

- Он самый, - ответил Вадя.

- А это кто? - старуха повела стволом. - Твоя вроде поболе была...

- Это сестра её, - сказал Иванушкин. - Из-под Казани. Сирота.

- Входи, - разрешила Кутепова и поставила "калашникова" на предохранитель.

Калитка захныкала, и бабкин кабысдох зашёлся на второй октаве.

В сенях Иванушкин, выигрывая время, долго стаптывал с чоботов снег. Он отчётливо помнил, что ехал к старухе Кутеповой не просто так, а с умыслом. Память-то, слава богу, ещё не отшибло.

- Задаточек привёз? - ласково спросила Кутепова, вешая автомат на гвоздь у иконы.

- За капустой мы, - сказала сирота. - У тебя, говорят, капусты много, бабушка?

- У меня? - старуха похолодела.

- А то! - подтвердил Вадя. - Капуста нужна! Позарез!

"Убивать приехал, - поняла она. - Откуда узнал про валюту?"

- Облигации бери, - сказала она, - а больше у меня ничего нет. - И неназойливо двинулась в сторону чуланчика: там со времён Халхин-Гола лежало у неё несколько ручных гранат на случай. У двери, однако, уже стояла, привалившись к косяку, рыжая девица, казанская сирота.

- Зачем же облигации, - идя к старухе, возразил Иванушкин. - Нам бы капустки...

И, улыбнувшись, распялил в руках авоську. Старуха закричала.

Звуковой волной Вадю вынесло во двор; через несколько секунд его настигла казанская сирота. Калитку, к радости бабкиного кабысдоха, открыть Иванушкин не сумел, и взяли её Вадя с Альбиной с разбегу приступом, как Суворов Измаил.

Сделали они это очень вовремя, потому что через минуту крик прекратился, и вслед искателям капусты застрочил трассирующими бабкин "калашников".

Столица встретила их окрепшим морозом и объявлением по Ярославскому вокзалу насчёт видеосалона на третьем этаже. Но нет, не привьётся к нашему здоровому стволу бусурманский заразный сучок, и зря распинается дикторша про ихнего накачанного секс-символа - не это влечёт наших героев; западный мираж, чую, не уведёт их с пути самобытного, исконного, русского!

Не пошли Вадя с Альбиной в видеосалон! Крепко решено было между ними ещё в электричке, что жизнь тёщи Пелагеи дороже им своих двух - и поедут они первым же поездом в Читу, где живёт у Альбины родная тётка, а уж тётка у неё такова, что достанет кочан из-под земли!

Вот только денег у Вади осталось два рубля, да у Альбины рупь россыпью, а за трёшку везти их в Читу за капустой никто не соглашался, хотя рассказывал Вадя проводницам про тёщу очень убедительно, а рыжая стояла рядом и на каждое честное иванушкинское слово трясла головой. Причём чем дальше, тем больше чувствовал Вадя слюноотделение на слове "голубцы". Вскоре волчий голод пересилил природный вадин альтруизм, и повлёк Иванушкин Альбину в привокзальный буфет.

Что тут сказать автору? Ему очень стыдно за своего героя, но поделать он тут ничего не может - главным образом потому, что садясь за повесть, первым делом всего себя порезал и кровью написал на обоях клятву ничего не утаить и рассказать всё, как оно, значит, было.

Так вот - проели Вадя с Альбиной свои три рубля до копеечки, а на последнюю полтину ещё и насосались соку яблочно-виноградного, чтоб ему провалиться.

Сок дал себя знать минут через десять. Конфузливо пряча глаза, Иванушкин буркнул Альбине: "Я сейчас", - и стараясь двигаться с достоинством, а не козлиной припрыжкой, устремился к заведению.

Перед заведением сидела тётка и взамен удовольствия требовала с людей денег, денег же у Вади не было ни гривеника. Сначала хотел было Вадя объяснить про тёщу и голубцы, но потом понял, что не успеет, молча перешагнул через турникет и устремился.

(Здесь автору, как сами понимаете, опять стыдно за героя, но что поделать: герои у авторов не спрашивают - выходят замуж за генералов, бегут среди повести в туалет...)

К моменту, когда процесс пошёл, за вадиной спиной уже стоял пришедший на тёткины истошные крики милиционер. Он стоял молча, охраняя Иванушкина, - как главу государства при исполнении. Вадя, которому уже успело полегчать, увидел эту картину как бы со стороны - и возгордился.

- Нарушаем? - спросил милиционер, когда Иванушкину полегчало окончательно. Иванушкин хотел повиниться и рассказать про голубцы, но сказал только:

- Сеня!

Ибо перед ним стоял Семён Супец, друг-приятель молодых лет, совместно проведённых в областном культурном очаге, славном городе Сельдерейске. С той золотой поры изменился Сеня не сильно - только сдуло с него ветром времени пионерский галстук, да надуло взамен пушистые усы со старшинскими погонами, да сам раздался чуток во все стороны. А так - Супец и Супец!

Видимо, Иванушкина жизнь изменила не в пример сильнее, потому что на своё имя старшина среагировал как на провокацию - и только когда снял Вадя шапчонку, напрягся памятью и вымолвил поражённый:

- Эйсебио, козёл бодучий!

Тут опять надо объяснить. "Эйсебио" - было прозвище Иванушкина, полученное за великий гол, забитый им на стадионе "Жатый колос" в матче против третьей школы. Иванушкин закатил мячик задницей, чем навек опозорил третью школу и обессмертил своё имя. (Неизвестно, забивал ли Эйсебио голы задницей, но если нет, то это его упущение). Что же до обращения "козёл бодучий", то здесь Иванушкин совершенно не при чём: "козла" старшина Супец уже много лет вставлял лыком во всякую строку.

Одним словом, опознание произошло, и через минуту старшина, держа задержанного за локоть, торжественно проследовал с ним мимо корыстолюбивой тётки. При этом задержанный счастливо лыбился.

Зайдя за угол, бывшие сельдерейские пионеры расцепились, и Вадя засемафорил Альбине своей шапочкой. Старшина, как Альбину увидел, раздался во все стороны ещё шире, тихонечко присвистнул и одними губами прошептал насчёт бодучего козла.

- Семён Супец, друг детства, - представил старшину Иванушкин. - Альбина...

Тут Вадя замялся, но Супец, хоть и при погонах, оказался человеком понятливым.

- Очень приятно, - сказал он. И, скрипнув ремнями, протянул руку и пожал протянутую навстречу ручонку с осторожностью энтомолога.

Альбина что-то пискнула. Старшина тут же покраснел и с неожиданной суровостью спросил Иванушкина:

- Едете?

- Едем, Сеня, - вздохнул Иванушкин и честно всё рассказал: от тёщиной болезни до перестрелки в Воронке. Он говорил, а старшина, стараясь не глядеть на Альбину, продолжал краснеть и постепенно достиг густоты государственного флага.

- Погоди, Эйсебио, - сказал Супец, когда Вадя привёл наконец корабль своей саги в порт стоянки, - тебе деньги, что ли, нужны?

- Ну, - сказал Вадя.

Супец задышал.

- Деньги не проблема. Ждите здесь. - Он повернулся к Альбине, отдал ей честь и решительным шагом направился в гущу вокзально-кооперативного движения. Вернулся он оттуда очень скоро - с деньгами в обеих руках.

- Уважают, козёл бодучий, - коротко разъяснил этот феномен старшина, запихнул бумажки в карманы вадиного ватника и снова откозырял Альбине.

- Уя-я!.. - восхищённо протянула Альбина.

- Служу Советскому Союзу, - доложил Супец. - Значит, в Читу? - уточнил он, повернувшись к однокласснику.

- В Читу, Сеня, - бодро ответил Иванушкин. - Там капуста...

- Ну, ладно, Эйсебио, - проговорил Супец. - Бывай, козёл бодучий!

И он сжал вадину ладонь так, что в глазах у того потемнело.

- И вам всего доброго, Альбина, - сказал старшина и вспотел, как не потел со времени сдачи норм по армейскому двоеборью.

Альбина снова что-то пискнула , и они побежали к поезду. С перрона рыжая прощально взмахнула рукой, и Супец улыбнулся на весь Ярославский вокзал.

С полными карманами денег объяснять про тёщу и капусту оказалось гораздо проще - первая же проводница прониклась вадиной бедой, и как раз обнаружилось в вагоне два свободных места. Иванушкин, сколько жил на свете, не уставал удивляться таким совпадениям.

Они сели рядышком на свой плацкарт - и поехали в Читу за капустой.

Предвидя переводы этой правдивой повести на языки народов мира, автор просит соотечественников потерпеть - а читателям планеты надо объяснить, что такое Чита.

Чита - это город. Ехать до него недолго, если ехать от Улан-Удэ. А если от Москвы, то легче сдохнуть, потому что пятеро суток на плацкарте, а что такое плацкарта, объяснять смысла не имеет: всё равно никто, кроме своих, этого не поймёт.

В общем, покатили.

Сожителей в купе было четверо: тётка с отпрыском призывного возраста, старичок-боровичок и детина на верхней полке. Пятеро суток стучали под ними колёса, и все это время Иванушкин, не жалея красок, рассказывал попутчикам свою жизнь. Сагу эту, отчасти читателю известную, он прерывал только на ночь и, подобно Шахерезаде, на самом интересном месте.

Однако ж нельзя сказать, чтобы на слушателей ему повезло. Паренёк сразу всунул в уши "дебильники" и отключился от действительности. Детинушка, как лежал наверху, чем-то булькая и светя пятками в проход, так и добулькался до того, что поезд привёз его заспиртованное тело на другой конец страны.

А старичок, как выяснилось в районе Иркутска, оказался глухой.

Одна только тётка всю дорогу, охая, поддерживала течение иванушкинского эпоса синюшными яйцами и пирожками с рисом. И было за что! Взять хотя бы рассказ о вадином кинематографическом прошлом - эта штука получилась у него сильней, чем "Фауст" у Гёте.

В юности - это ещё до заброски в Англию бы-ло - Вадю вызвали в один кабинет и сказали: надо, Иванушкин, помочь нашим кинематографистам в работе над образом бойца невидимого фронта, а короче: сыграть советского разведчика в тылу у фашистов. Ну, приказ есть приказ: начал Вадя сниматься в кино. Хорошо ли играл? Это трудно сказать (Вадя человек скромный). Но режиссёр плакал всё время. А потом пришла шифровка: готовиться к заброске; и всё, что отсняли, пришлось уничтожить - секретность!

А режиссёра вызвали на сеанс гипноза, и он забыл Иванушкина навсегда.

А вместо Вади взяли артиста Вячеслава Тихонова. Вадя успел до заброски с ним встретиться и показать, как надо играть.

- Ты Тихонова знаешь? - мышкой пискнула Альбина.

- Славу-то? - переспросил Иванушкин, после чего тётка дала ему самый большой пирожок.

Впрочем, хоть бы и не дала! Хоть бы и не кормила совсем, да что там! - хоть бы поезд приехал не в Читу, а в Сыктывкар какой-нибудь - чёрта ли было в том Иванушкину?

Пора уже прямо ответить на этот вопрос: да ни черт?а!

А если спросите почему - отвечу: потому! Так уж устроен человек, по крайней мере русский, что время от времени хлебом его не корми, а дай свободы. Не какой-нибудь там осознанной необходимости - этих европейских штучек даром не надо! - а вот чтобы пыль столбом, и не вполне представлять, где и за каким хреном находишься...

А как же капуста, спросите вы тогда, как же голубцы для тёщи Пелагеи, будь она трижды здорова? Тут отвечу совсем прямо: тёща - это святое. Про тёщу Иванушкин помнил. Даже приснилась однажды в районе Урала.

В общем, долго ли, коротко ли, но смотрят они однажды поутру в окошко - а за окошком сопки, между сопок дома рядком стоят, из труб дым прямиком в небо, а поезд уже к вокзалу подползает. Вышел тогда Иванушкин на перрон, шапочку "суоми" на уши натянул, ватничек до горла застегнул, кулаки в рукава спрятал, сплюнул - плевок ледышкой упал на перрон и разлетелся, шурша.

- Это, что ль, Чита и есть? - спросил Вадя.

- Она, - ответила Альбина.

Тётку звали Ираидой. На плечах у неё была овчина, а на голове бигуди. Ираида смотрела то на Вадю, то на его подружку - и смотрела так, как будто они были с рожками о пяти ногах и только что вылезли из тарелки.

- Здравствуйте, - сказал Вадя, стуча зубами.

- Кто это? - спросила тётка Ираида.

- Это Вадя Иванушкин, - сказала Альбина. - Боец невидимого фронта.

- Мы за капустой, - пояснил Вадя.

- Чего? - спросила Ираида.

- Тёть Ираид, мы пока поживём у тебя, ладно? - сказала Альбина.

- Тёще позарез нужно, - внёс окончательную ясность боец невидимого фронта и, стуча зубами, улыбнулся читинской тёте.

Тут из тётки полезла ответная речь - и по правде говоря, не стоило ехать так далеко, чтобы её услышать. Напоследок посоветовала тётка забирать своего кобеля и мотать отсюда подобру-поздорову.

- Сама вы кобель, - вежливо ответил синий, как отечественная курица, Иванушкин, - а Альбина положительная девушка и верный товарищ в беде.

...Через полчаса искатели капусты отогревались вонючим чайком в буфете кинотеатра. Отогревшись, Альбина горько заплакала на плече у Иванушкина. Обидные тёткины слова глубоко запали в девичью душу. Иванушкин, прошедший большую школу совместной жизни с женой Галиной и мамой её, чтоб ей трижды выздороветь, был невозмутим.

- Куда же мы теперь? - всхлюпнула отверженная племянница, и солёная капля плюхнулась в жидкий чай.

- В кино, - ответил размякший в тепле Вадя и погладил её по голове.

В кино по случаю перестройки показывали ужасы советской жизни. Отец-алкоголик полтора часа бил наркоманку-мать на глазах у дочери-проститутки. В конце всех их задавил сынок-рокер.

- Жизненная картина, - оценил Иванушкин, когда зажгли свет. - Мне тоже приходилось в своё время вот так... в одиночку, на мотоцикле...

Пора было, однако, выходить на улицу. Прислонив подопечную к батарее у кассы, Вадя пошёл на разведку и, вымерзнув до потрохов, нашёл бойлерную, а в ней собрата по рабочему классу, Гришу.

Силу солидарности ощутили путешественники тотчас: легла газетка на табурет, легла рыбка на газетку, и встали рядышком три стакана, и было нолито. Иванушкин, уже неделю не бравший в рот, быстро вошёл в трудовой ритм; Альбина же, приняв птичью порцию, тут же снова заревела, и была отправлена мужчинами на чистку картошки.

За третьим стаканом Гриша знал про них всё.

- Жить будете здесь, - сказал он и царским жестом обвёл бойлерную, - а капусты завтра надыбаем, ни бэ!

Он качнулся от табурета, несколько раз пальцем показал Иванушкину, куда не должна залезать стрелка, и ушёл в ночь, а Вадя с Альбиной остались дожидаться утра в бойлерной.

Утром проснулся Иванушкин в замечательнейшем настроении - и долго не мог понять, с чего бы это. Потом понял: это оттого, наверное, что Гриша обещал помочь с капустой.

Альбина дрыхла рядом, свернувшись калачиком.

Гриша пришёл не один. Для добычи капусты он привёл с собой пузатенького прапорщика по фамилии Слонович

Через десять минут Вадя с Альбиной, взявшись за руки, как юные пионеры, уже поспешали за прапорщиком, который колобком катился между домов. В Слоновиче был какой-то движок, не дававший ему стоять на месте. Даже в автобусе он всё время вертелся, подмигивал, потирал ручки.

- Куда едем? - спросил наконец Вадя. Слонович ответил, что едут они за капустой в воинскую часть 12651, в мотострелковый полк, к начальнику тамошней столовой прапорщику Зулущенко - и что всё это военная тайна.

У длинного забора с колючей проволокой Слонович исчез за КПП и через четверть часа вынес Иванушкину приговор: капуста будет, но за два кочна эта тварь, Зулущенко, просит десять пятьдесят и коленвал от "Запорожца". Коленвал Слонович берёт на себя (пусть скажут спасибо Грише, за Гришу Слонович продаст всё, кроме Родины), а насчёт денег пускай думают сами.

Червонец Иванушкин решил заработать телекинезом.

Телекинез - это было вот что такое. Клался на стол хлебный мякиш и накрывался тарелкой. Потом надо было трижды постучать по ней пальцем, и мякиш из-под тарелки исчезал.

В своё время Иванушкин чуть не сел за этот телекинез на "губу".

К полудню он уже был на вокзале: с Альбиной, парой мелких тарелок и мякишем хлеба, свежего и чёрного. Почемму свежего и чёрного? Потому что телекинез телекинезом, а хлебушек к пальцам должен прилипать!

Телекинезил Вадя среди пасажиров в зале ожидания, а рыжая соратница, стоя неподалёку, вскрикивала, как заводная:

- Такое чудо - и всего за рубль! Такое чудо - и всего за рубль!

Через полдня телекинеза они могли купить не только два кочна у прапорщика Зулущенко, но и самого прапорщика со всей матчастью гарнизона и знаменем дивизии.

Ближе к вечеру прибежал Слонович с коленвалом. У забора части прапорщик взял десять пятьдесят и вместе с коленвалом укатился за КПП, велев ждать кочна. Сначала Иванушкин с Альбиной переминались с ноги на ногу, потом, скрипя по снежку, начали похаживать вдоль забора.

Потом стемнело.

Потом они принялись подпрыгивать, колотя руками по телу, потом обнялись и стали прыгать вместе - и допрыгались до того, что из КПП вышел дежурный по части и спросил, чего им тут, синим, надо.

Пытаясь совладать с речью, Вадя честно ответил, что надо им прапорщика Зулущенко с двумя кочнами капусты или, на худой конец, прапорщика Слоновича с деньгами. Дежурный странно на Иванушкина посмотрел и, поманив его пальцем, конфиденциально сообщил, что сегодня ничего этого он, скорее всего, не увидит, потому что названные прапорщики об эту пору уже лежат где-нибудь пьяные в жопу.

А касаемо капусты - дежурный посоветовал Иванушкину забирать свою даму и тикать отсюда, пока он не вызвал караул.

Услышав, что речь дошла до неё, Альбина робко приблизилась к офицеру и хотела что-то ему объяснить, но только обстучала дежурного зубами. Тут Вадя понял, что верный друг Альбина начала потихоньку давать дубака.

Вечером в бойлерной открылся военный совет.

Сначала постаканно обсудили тёщу, телекинез и другие материи. Потом вспомнили про Слоновича и решили, что хорь с ним, со Слоновичем, пускай удавится на своём коленвале. Потом Гриша поднял тост за присутствующих дам. В процессе тоста Альбина тихонечко сползла по вадиному плечу и была положена в тёплом местечке у труб.

Оставшись вдвоём, мужчины решили сначала брать власть в Чите.

- Вчера было рано, - сказал Гриша.

- А сегодня уже поздно, - сказал Вадя, и они выпили ещё.

Закусив, Иванушкин со всей принципиальностью поставил главный вопрос текущего момента: где тут у вас капуста?

Над этим вопросом Гриша задумался так глубоко, что даже заснул.

- Прости, что я тебя беспокою, - говорил Вадя, тряся гришину голову, - но больше некого. Где взять капусту, Гриша?

Не дождавшись ответа, Иванушкин лёг лицом на табурет и тоже уснул.

Приснился ему "Клуб кинопутешественников", Африка, крокодилы и капуста на пальмах. Местный вождь с лицом Сенкевича совал Ваде кукиши под нос и требовал взамен кочна двух жареных прапорщиков и девушку Альбину в жёны. "А где Альбина?" - с тревогой вспомнил Иванушкин, на что вождь-Сенкевич ответил:

- В обкоме!

Вадя проснулся. Гриша стоял посреди бойлерной, держась за трубу.

- В обкоме! - кричал Гриша. - В обкоме есть капуста!

Иванушкин вышел в чёрное утро, умылся снегом, постоял, глядя на луну, - и сколько мог после вчерашнего, начал думать. В итоге получилась у Вади интересная комбинация: вступить в партию, разузнать, где в обкоме лежит капуста, стать первым секретарём, взять два кочна и сделать ноги.

Иванушкин ещё раз умылся снегом и, вернувшись в бойлерную, рассказал Грише о своих номенклатурных планах. В наступившей тишине стало слышно, как Альбине снится ВГИК.

- Гриша, - сказал наконец Вадя, - ты скажи что-нибудь.

Гриша сказал.

- Вот то-то! - обрадовался Вадя. - С добрым утром, Альбина!

Верный товарищ сидела у труб, протирая глазищи.

За завтраком Вадя поведал ей о грядущей партийной карьере.

- Уя-я... - одобрительно протянула Альбина. - Здоровско!

На том и порешили. Купила Альбина Ваде сорочку, галстук и костюм "в мешочек" - и пошёл Иванушкин вступать в партию. Подробностей этого дела я не знаю, и врать не стану, но рассказывают, что поскольку к тому времени все, кто ещё мог, шли оттуда, а Вадя, единственный, - туда, то там несказанно ему обрадовались, даже закричали от радости: во-о-от, а ещё говорят, что рабочий класс отвернулся от партии! Что вы, сказал Вадя, у меня только на партию и надежда. Но ведь вы, спросили его тогда - настоящий рабочий класс? Вадя за это сомнение сильно на них обиделся, попросил принести разводягу и завязать глаза - и с завязанными глазами разобрал им к чёртовой матери весь санузел. Его тут же в партию и приняли.

И началась другая жизнь. По утрам учился он в одной спецшколе руководить народом, днём потихоньку телекинезил на вокзале, а по вечерам ходил с Альбиной в кино. Фильмов шло в Чите два - так они их по очереди смотрели.

Только ближе к весне начала Альбина замечать, что Иванушкин как-то строже стал, про невидимый фронт не рассказывает, кино не комментирует, и вообще - сам не свой.

- Вадя, - спросила она однажды, - ты о чём сейчас думаешь?

А он ей и говорит:

- Я вот о чём думаю, Альбина: как бы нам всем консолидироваться на платформе ЦК?

Альбина в голос зарыдала и побежала к Грише. Гриша ахнул, тихим шёпотом грязно выругался и той же ночью напоил Иванушкина в стельку.

Под утро они с Альбиной пили чаёк и тихо разговаривали возле лежащего навзничь Вади.

- Нельзя ему туда больше, - говорил Гриша. - Больно впечатлительный он у тебя. И костюмчик спрячь, и билетик. Нельзя ему этого ни одного раза!

- А что можно? - спрашивала Альбина.

- Водку можно, - отвечал Гриша, доливая ей кипятку и подвигая пакетик с сушками. - В уголки играть, за грибами...

- А как же капуста? - спросила Альбина и опять приготовилась плакать.

- Капусту я беру на себя, - поклялся Гриша. - Вот приедет с югов один корешок...

Прошла неделя. Вадя выздоравливал на глазах: пил, телекинезил, разгуливал по Чите в ватничке нараспашку и уже несколько раз вспоминал, как на спор переплывал кролем пролив Ла-Манш и консультировал Её Величество по части игры в городки. Пару раз, правда, он ещё обозвал Альбину "неформальной молодёжью", а Гришу - "деструктивной силой", но это уже были остаточные явления.

И вот в начале апреля, когда уже задули ветры, и первые почки полезли из растительности наружу, дверь в бойлерную открылась, и внутрь, нагнувши голову, ввалилась незнакомая фигура, а за ней в проёме двери обнаружился Гриша. У Гриши был вид Деда Мороза, пришедшего к детям с подарком.

- Кто тут из Москвы за капустой? - провозгласил незнакомец.

- Мы из Москвы за капустой! - звонко откликнулась Альбина.

- Ну пошли, - сказал человек.

И Вадя понял, что с югов, из отпуска, вернулся, чтобы им помочь, главный овощной начальник Читинской области.

- Вот уж хрен, - сказал человек и представился. - Николай. Истопник я.

Задворками он вывел путешественников на большую площадь и жестом Юрия Долгорукого показал на некое здание, про которое путешественники сразу поняли, что это обком.

Здесь, опять-таки, зарубежному читателю трудно будет понять, почему, если среди города стоит большое ухоженное здание, то это непременно обком, а не больница или, скажем, детский сад с бассейном. Но тут уж пусть поверят на слово.

Возле входа стояли два милиционера. Смотрели они так, что Вадя сразу начал вспоминать, не убил ли вчера по пьяной лавочке кого-нибудь. Но вспомнить этого Иванушкин не успел, потому что случилось чудо - не новозаветный фокус с комплексным обедом, а настоящее чудо. Истопник Коля вразвалочку подошёл к милицейскому посту, снял трубку и начал накручивать диск. Он был суров и прост, как древний римлянин.

- Это Коля, - сказал Коля, когда где-то там, на партийных небесах, ответили "алло!" - Пал Семёныч! Капуста мне нужна, два кочна. - Тут он прикрыл трубку ладонью. - Спрашивает: брюссельская устроит?

Вадя ущипнул себя за ногу и отчаянно замотал головой.

- Советская нужна, - сказал Коля. - Простая советская капуста. В бойлерную ко мне привезти. Печень трески? В другой раз. В другой раз, говорю! Всё. Грейтесь пока.

Когда он положил трубку, Вадя с Альбиной стояли, вытянувшись по стойке "смирно".

- Как это, Коля? - спросил Иванушкин. Они пересекали просторную площадь, отделявшую обком от руководимой области. - Как это?

- Да чего там... - буркнул Коля. - Узнал я, понимаешь ли, что на моём участке один секретарёк живёт тутошний. - Завотделов штук пять, шелупони всякой... Ну и перекрыл им пару раз, под настроение, тепло... "Взгляд" посмотрел - и перекрыл!

Коля помолчал.

- Теперь дают заказы и вообще... за ручку...

Он помолчал снова и загадочно резюмировал:

- Перестройка...

У бойлерной их ждала чёрная "Волга". Возле багажника, полного капусты, стоял серьёзный шофёр.

Тёплым апрельским днём на взлётно-посадочную полосу одного московского аэропорта, побоку от всяких расписаний, тяжело плюхнулся огроменный транспортный самолёт. От ужаса диспетчеры все, как один, лишились дара речи и молча смотрели, как из самолёта вылез мужичок в распахнутом ватнике и лыжной шапочке с надписью "суоми". К груди мужичок прижимал авоську, набитую капустой.

Следом на гостеприимную московскую землю выпрыгнула рыжая девица с "Советским экраном" в руках.

- Спасибо! - крикнул пилоту Вадя Иванушкин (это, конечно же, был он).

- Не за что, - ответил пилот, и самолёт, разбежавшись ко вторичному ужасу диспетчеров по взлётно-посадочной полосе, взял курс на Читу.

Хвост очереди на экспресс терялся за линией горизонта.

- До Москвы - едем? - весело спросил Вадя скучающую личность у "жигулёнка".

- Полста - и едем, - отозвалась личность, скептически поглядев на авоську.

- Семьдесят пять, - сказал на это Вадя, - но только пулей, а то меня тёща заждалась.

Личность, нервно рассмеявшись, прыгнула за руль и открыла заднюю дверцу.

Через час "жигулёнок" торжественно причалил к подъезду. Личность, обежав "Жигуль", открыла дверцу, бережно вынула изнутри авоську и теперь смотрела Иванушкину в руки.

- Это - семьдесят пять - тебе, - сказал Иванушкин, - а вот это - сгоняешь на Ярославский вокзал, разыщешь там старшину милиции по фамилии Супец - и отдашь ему. Скажешь - от Эйсебио. Запомнил?

Память у владельца "жигулёнка" была незаурядная - это видно из того, что он, ничего не переспрашивая, тут же взял деньги и рванул от Иванушкина прочь, надо полагать, на Ярославский вокзал.

Вадя с Альбиной остались вдвоём.

- Ну вот, - сказал Вадя.

- Ага, - сказала Альбина.

- Домой не приглашаю, - сказал Вадя.

- Ага, - сказала Альбина.

- Спасибо, в общем, - сказал Вадя.

- Тебе спасибо, - сказала Альбина.

Иванушкин взял её за руку и немного потряс в своей. Потом прислонился губами к девушкиной щеке и пошёл в подъезд.

Дверь открыла жена Галина.

Жена Галина крикнула:

- Ну чего стоишь-то, как пень? Вытирай ноги!

Она схватила авоську и убежала на кухню. Иванушкин зашёл. Сквозь кастрюльный лязг и сковородное шипение доносились из кухни родные звуки: дудукала жена Галина, вявякала тёща Пелагея. Очень её Иванушкин любил, это я вам последний раз говорю.

Вадя осторожно заглянул в комнату. На тахте знакомым голосом разговаривал сам с собою приёмник "Альпинист". Вадя вздохнул, сел на обувницу и принялся снимать чоботы. Но снять успел только один, потому что вдруг увидел перед собой тапочки, женские ноги и халат.

- А сметана где? - спросил голос над халатом. - Сметана-то где?

- Ты не говорила про сметану, - сказал Вадя халату.

- А сам догадаться не мог? К голубцам - сметаны? О-оспо-ди-и, - кричала жена Галина, - да что ж ты за бестолочь? Ну почему, почему тебе надо всё объяснять?!

Она кричала ещё одиннадцать минут - а на двенадцатой Вадя поднял наверх лицо с неубиенными, синими, честными глазами и предложил:

- Так я схожу - за сметаной-то?

Горе от ума

Григорий Горин "Почитаемый писатель"

Почитаемый писатель

"Быть знаменитым некрасиво". Сочиняя эти замечательные строки поэт явно не имел в виду Виктора Шендеровича. Уверен, он даже и не предполагал о том, что такой писатель появится... Если б предвидел, то возможно сделал бы сноску: "Быть знаменитым некрасиво..."*

* - к Шендеровичу это не относится.

Ибо Шендерович знаменит красиво! То есть, вполне заслуженно. Вдумаемся, что получил в ранней юности от природы этот человек для достижения успеха?

Ничего особенного. Заурядные физические данные, тихий голос, трудновыговариваемую фамилию и типичную скромную внешность, увидев каковую, фамилию можно было уже и не спрашивать.

И чего этот человек добился к своим сорока годам? Трудновыговариваемую фамилию народ заучил наизусть. Скромная внешность за счёт отращивания бороды и возникновения иронического блеска в глазах стала суперпривлекательной и еженедельно украшает телеэкран, а также обложки популярных журналов.

Шендеровича многие зрители горячо любят. Многие горячо и не любят, что естественно для обозревателя, влезающего со своими комментариями в горячие политические события. У него есть верные друзья. Есть и сильные враги. Когда-то в их число входил сам и.о. ген.прокурора, грозивший упечь Шендеровича за решётку.

Вся страна, затаив дыхание, следила за этой битвой маленького Давида и огромного всесильного Голиафа... Голиаф неожиданно для всех проиграл. (Он, наверное, забыл, что имя "Виктор" означает "победитель"!) С тех пор с Шендеровичем сильные мира боятся связываться, и каждую неделю только угодливо посмеиваются, узнавая себя в "Куклах"...

Короче, сегодня Виктор очень известен и почитаем.

Последнее особенно важно для меня, если представить, что слово "почитаем" происходит не только от слова "почёт", но и от глагола "читать".

Я ни на секунду не забываю, что Шендерович прежде всего писатель, сочиняющий замечательные рассказы, стихи, крохотные пьески, просто остроумные фразы, которые занимают мало места на листе, но значительное - в моём подсознании.

И что бы он ни делал в свободное от литературы время: давал скандальные интервью, выступал в эстрадных представлениях, придумывал новые телепередачи, пел, танцевал (с ним и такое случается), - "...не это поднимает ввысь!", как писал тот же поэт в вышеупомянутом стихотворении...

Виктор Шендерович был и есть - читаемый писатель.

И поэтому ценимый, не только широкой публикой, но и коллегами по жанру, что само по себе несколько противоестественно...

А тот факт, что при таком своём даровании, он ещё и сильно знаменит, конечно же, некрасив! Но с этим его недостатком друзьям приходится как-то смиряться...

Григорий ГОРИН

Диспансеризация

ДТП

ДТП

Игорю Иртеньеву

Вчера у нас на Большой Котельной пьяный шофёр задавил бабушку. Бабушка купила в магазине полкило луку и пошла через дорогу домой, а тут он со своим КАМАЗом и любовью к быстрой езде.

Накануне шофер гулял у брата, который живой вернулся со срочной службы, - и шофёру было хорошо. А бабушка лежала дома с давлением - и ей было плохо.

Теперь всё наоборот.

Лучше бы она не шла за луком. Подумаешь, один день без лука! Хлебушком бы зажевала, а шофёр бы зря в тюрьме не сидел. Хотя поперёк нашей Большой Котельной население гуляет, как в саду: здесь магазин, там аптека... Через эту бабушку кто-то живой остался.

Он завтра за луком пойдёт.

Свидетели сбежались, "скорая" приехала, менты пожаловали, расспрашивают народ про встречу КАМАЗа с бабушкой, правду знать хотят. А кому нужна такая правда? Только не шофёру. Вот он - в пробирку дыхнул, голову руками обхватил, на подножку сел, в асфальт смотрит.

А бабушке и вовсе ничего не нужно: она полтора часа неживая под дождём лежит. Но уже без лука. Лук кто-то прибрал. Решил, наверное: бабушке без пользы, а мне в самый раз. У детей цынги не будет, вырастут здоровыми, наконец.

А у шофёра своих двое - вот он голову руками и обхватил.

Одно хорошо: бабушка, слава тебе, Господи, одинокая была - мужа у неё заранее расстреляли. Потом, правда, извинились. Ей, конечно, всё равно помирать было - девятый десяток, сколько можно за луком ходить? - но она предполагала - без КАМАЗа.

И у шофёра были другие планы на вечер. И санитары в нарды не доиграли - пришлось из-за бабушки этой ехать к чёрту на кулички.

А уж старшина гаишный и вовсе ни в чём не виноват: хотел, как человек, смену сдать, домой поехать, "Поле Чудес" посмотреть и надраться в сиську - а теперь стоит под дождём на Большой Котельной, трезвый и злой, протокол составляет...

Эх, братцы вы мои! - третий год при демократии живём, а счастья всё нет и нет.

Жизнь масона Циперовича

ЖИЗНЬ МАСОНА ЦИПЕРОВИЧА

Ефим Абрамович Циперович работал инженером, но среди родных и близких был больше известен как масон.

По дороге с работы домой Ефим Абрамович всегда заходил в "Гастроном". Человеку, желавшему что-нибудь купить, делать в "Гастрономе" было нечего, это знали все, включая Ефима Абрамовича, но каждый вечер он подходил к мясному отделу и спрашивал скучающего детинушку в халате:

- А вырезки что, опять нет?

Он был большой масон, этот Циперович.

Дома он переодевался из чистого в тёплое и садился кушать то, что ставила на стол жена, Фрида Моисеевна, масонка.

Ужинал Ефим Абрамович без водки. Делал он это специально. Водкой масон Циперович спаивал соседей славянского происхождения. Он специально не покупал водки, чтобы соседям больше досталось. Соседи ничего этого не подозревали и напивались каждый вечер, как свиньи. Он был очень коварный масон, этот Циперович.

- Как жизнь, Фима? - спрашивала Фрида Моисеевна, когда глотательные движения мужа переходили от "престо" к "модерато".

- Что ты называешь "жизнью"? - интересовался в ответ Ефим Абрамович. Масоны со стажем, они могли разговаривать вопросами до светлого конца.

После ужина Циперович звонил детям. Дети Циперовича тоже были масонами. Они масонили, как могли, в свободное от работы время, но на жизнь всё равно не хватало, потому что один был студент, а в ногах у другого уже ползал маленький масончик по имени Гриша, радость дедушки Циперовича и надежда мирового сионизма.

Иногда из соседнего подъезда приходил к Циперовичам закоренелый масон Гланцман, в целях конспирации взявший недавно материнскую фамилию - Финкельштейнов. Гланцман пил с Циперовичами чай и жаловался на инсульт и пятый пункт своей жены. Жена была украинка и хотела в Израиль. Гланцман в Израиль не хотел, хотел, чтобы ему дали спокойно помереть здесь, где промасонил всю жизнь.

Они пили чай и играли в шахматы. Они любили эту нерусскую игру больше лапты и хороводов и с трудом скрывали этот постыдный факт даже на людях.

После пары хитроумных гамбитов Гланцман-Финкельштейнов уползал в своё сионистское гнездо во второй подъезд, а Ефим Абрамович ложился спать и, чтобы лучше спалось, брал "Вечёрку" с кроссвордом. Если попадалось: автор оперы "Демон", десять букв - Циперович не раздумывал.

Отгадав несколько слов, он откладывал газету и гасил свет над собой и Фридой Моисеевной, умасонившейся за день так, что ноги не держали.

Он лежал, как маленькое слово по горизонтали, но засыпал не сразу, а о чём-то сначала вздыхал. О чём вздыхал он, никто не знал. Может о том, что никак не удаётся ему скрыть свою этническую сущность; а может, просто так вздыхал он - от прожитой жизни.

Кто знает?

Ефим Абрамович Циперович был уже пожилой масон и умел вздыхать про себя.

Злоба дня

ЗЛОБА ДНЯ

Когда по радио передали изложение речи нового Генерального секретаря перед партийным и хозяйственным активом города Древоедова, Холодцов понял, что началась новая жизнь, и вышел из дому.

Была зима. Снег оживлённо хрустел под ногами в ожидании перемен. Октябрята, самим ходом истории избавленные от вступления в пионеры, дрались ранцами. Воробьи, щебеча, кучковались у булочной, как публика у "Московских новостей". Всё жило, сверкало и перемещалось.

И только в сугробе у троллейбусной остановки лежал человек.

Он лежал с закрытыми глазами, строгий и неподвижный. Холодцов, у которого теперь, с приходом к власти Михаила Сергеевича, появилась масса неотложных дел, прошёл было мимо, но вернулся.

Что-то в лежащем сильно смутило его.

Оглядев безмятежно распростёртое тело, Холодцов озадаченно почесал шапку из кролика. Такая же в точности нахлобучена была гражданину на голову. Такое же, как у Холодцова, пальто, такие же ботинки...

Озадаченный Холодцов несмело потрепал человека за обшлаг, потом взял за руку и начал искать на ней пульс. Пульса он не нашёл, но глаза гражданин открыл. Глаза у него были голубые, в точности как у Холодцова.

Увидев склонившееся над собою лицо, гражданин улыбнулся и кратко, как космонавт, доложил о самочувствии:

- В порядке.

При этом Холодцова обдало характерным для здешних мест запахом.

Сказавши, гражданин закрыл глаза и отчалил из сознания в направлении собственных грёз. Сергей Петрович в задумчивости постоял ещё немного над общественно бесполезным телом - и пошёл по делам.

"А вроде интеллигентный человек", - подумал он чуть погодя, вспомнив про очки.

Передавали новости из регионов. Ход выдвижения кандидатов на девятнадцатую партконференцию вселял сильнейшие надежды. Транзистор, чтобы не отстать от жизни, Холодцов не выключал с эпохи похорон: носил на ремешке поверх пальто, как перемётную суму.

Ехал он к Сенчиллову, другу-приятелю университетских лет.

Сенчиллов был гегельянец, но гегельянец неумеренный и даже, пожалуй, буйный. Во всём сущем, вплоть до перестановок в политбюро, он видел проявление мирового разума и свет в конце тоннеля, а с появлением на горизонте прямоходящего Генсека развинтился окончательно.

В последние полгода они с Холодцовым дошли до того, что перезванивались после программы "Время" и делились услышанным от одного и того же диктора.

Сенчиллов, разумеется, уже знал о выступлении реформатора в Древоедове и согласился, что это коренной поворот. Наступало время начинать с себя.

Не дожидаясь полной победы демократического крыла партии над консервативным, они поувольнялись из своих бессмысленных контор, взяли в аренду красный уголок и открыли кооператив по производству рыбьего жира. Они клялись каким-то смутным личностям в верности народу и стучали кулаками во впалые от энтузиазма груди; Сенчиллов с накладными в зубах полгода бегал фискалить сам на себя в налоговую инспекцию...

Дохода рыбий жир не приносил, а только скапливался.

В самый разгар ускорения в кооператив пришёл плотного сложения мужчина со съеденной дикцией и татуировками "левая" и "правая" на соответствующих руках. Войдя, человек велел им рвать когти из красного уголка вместе с рыбьим жиром, а на вопрос Холодцова, кто он такой и какую организацию представляет, взял его за лицо рукой с надписью "левая" и несколько секунд так держал.

Холодцов понял, что это и есть ответ, причём на оба вопроса сразу.

Сенчиллов набросал черновик заявления в милицию, и полночи они правили стиль, ссорясь над деепричастными. Наутро, предвкушая правосудие, Холодцов отнёс рукопись в ближайший очаг правопорядка.

Скучный от рождения капитан сказал, что им позвонят, и не соврал. Им позвонили в тот же вечер. Звонивший назвал гегельянца козлом и, теряя согласные, велел ему сейчас же забрать заявление из милиции и засунуть его себе.

При вторичном визите в отделение там был обнаружен уже совершенно поскучневший капитан. Капитан сказал, что волноваться не надо, что сигнал проверяется, - вслед за чем начал перекладывать туда-сюда бумаги и увлёкся этим занятием так сильно, что попросил больше его не отвлекать. В ответ на петушиный крик Холодцова, капитан поднял на него холодное правоохранительное лицо и спросил: "Вы отдаёте себе отчёт?.."

У Холодцова стало кисло в животе, и они ушли.

Ночью домой к Холодцову пришёл Сенчиллов. Его костюм был щедро полит рыбьим жиром; на месте левого глаза наливался фингал. В уцелевшем глазу Сенчиллова читалось сомнение в разумности сущего.

Через неделю в красный уголок начали завозить чёрную мебель. Командовал операцией детина с татуированными руками.

Холодцов устроился в театр пожарником. Музы не молчали. Театр выпускал чудовищно смелый спектакль с бомжами, Христом и проститутками, причём действие происходило на помойке. С замершим от восторга сердцем Холодцов догадался, что это - метафора. Транзистор, болтаясь на пожарном вентиле, с утра до ночи крыл аппаратчиков, не желавших перестраиваться на местах. Успехи гласности внушали сильнейшие надежды. Холодцов засыпал на жёстком топчане среди вонючих свежепропитанных декораций.

Сенчиллов, будучи последовательным гегельянцем, нигде не работал, жил у женщин, изучал биографию Гдляна.

Процесс шёл, обновление лезло во все дыры.

Когда безнаказанно отделился Бразаускас, Холодцов не выдержал, сдал брандспойт какому-то доценту и исчез. Исчез и Сенчиллов - с той лишь разницей, что Холодцова уже давно никто не искал, а гегельянца искали сразу несколько гражданок обновляемого Союза с намерением женить на себе или истребить вовсе.

Время слетело с катушек и понеслось.

Их видели в Доме Учёных и на Манежной, в дождь и слякоть, стоящими порожняком и несущими триколор. Они спали на толстых журналах, укрываясь демократическими газетами. Включение в правительство академика Абалкина вселяло сильнейшие надежды; от слова "плюрализм" в голове покалывало, как в носу от газировки. Холодцов влюбился в Старовойтову, Сенчиллов - в Станкевича. Второй съезд они провели у гостиницы "Россия", уговаривая коммунистов стать демократами, и отморозили себе за этим занятием всё, что не годилось для борьбы с режимом.

В новогоднюю ночь Сенчиллов написал письмо Коротичу, и потом вся страна вместо того, чтобы работать, это письмо читала. Весной любознательный от природы Холодцов пошёл на Пушкинскую площадь посмотреть, как бьют Новодворскую, и был избит сам.

Непосредственно из медпункта Холодцов пошёл баллотироваться. Он выступал в клубах и кинотеатрах, открывал собравшимся жуткие страницы прошлого, о которых сам узнавал из утренних газет, обличал и указывал направление. Если бы КГБ могло икать, оно бы доикалось в ту весну до смерти; если бы указанные Холодцовым направления имели хоть какое-то отношение к пейзажу, мы бы давно гуляли по Елисейским полям.

С энтузиазмом выслушав Холодцова, собрание утвердило кандидатом подполковника милиции, причём ещё недавно, как отчётливо помнилось Холодцову, подполковник этот был капитаном. Всё то же скучное от рождения, но сильно раздавшееся вширь за время перестройки лицо кандидата в депутаты повернулось к конкуренту, что-то вспомнило и поморщилось, как от запаха рыбьего жира.

Осенью, перебегая из Дома Кино на Васильевский спуск, Холодцов увидел доллар - настоящий зелёный доллар со стариком в парике. Какой-то парнишка продавал его прямо на Тверской аж за четыре рубля, и Холодцов ужаснулся, ибо твёрдо помнил, что по-настоящему доллар стоит шестьдесят семь копеек.

Жизнь неслась вперёд, меняя очертания. Исчезли пятидесятирублёвки, сгинул референдум; заплакав, провалился сквозь землю Рыжков, чёртиком выскочил Бурбулис. Холодцов слёг с язвой и начал лысеть; Сенчиллова на митинге в поддержку "Саюдиса" выследили женщины. Потрёпанный в половых разборках, он осунулся, временно перестал ходить на митинги и сконцентрировал все усилия на внутреннем диалоге.

Внутренний диалог шёл в нём со ставропольским акцентом.

Летом Холодцов пошёл за кефиром и увидел танки. Они ехали мимо него, смердя чёрным. Любопытствуя, Холодцов побежал за танками и в полдень увидел Сенчиллова. Сенчиллов сидел верхом на БМП, объясняя торчавшему из люка желтолицему механику текущий момент, - причём объяснял по-узбекски.

Три дня и две ночи они жили, как люди. Ели из котелков, пили из термоса, обнимались и плакали. Жизнь дарила невероятное. Нечеловеческих размеров рыцарь революции, оторвавшись от цоколя, плыл над площадью; коммунисты прыгали из окон, милиционеры били стёкла в ЦК... Усы Руцкого и переименование площади Дзержинского в Лубянку вселяли сильнейшие надежды. Прошлое уходило вон. Занималась заря. Транзистор, раз и навсегда настроенный на "Эхо Москвы", говорил такое, что Холодцов сразу закупил батареек на два года вперёд.

После интервью Ивана Силаева новому российскому телевидению Сенчиллов сошёл с ума и пообещал жениться на всех сразу.

Ново-Огарёво ударилось об землю и обернулось Беловежской пущей; зимой из магазина выпала и потянулась по переулку блокадная очередь за хлебом; удивлённый Холодцов встал в неё и пошёл вместе со всеми, передвигаясь по шажку. Спереди кричали, чтоб не давать больше батона в одни руки, сзади напирали; щёку колол снег, у живота бурчал транзистор. Транзистор обещал лечь на рельсы, предварительно отдав на отсечение обе руки. Холодцов прибавил звук и забылся.

Когда он открыл глаза, была весна, вокруг щебетали грязные и счастливые воробьи, очереди никакой не было, и хлеба завались - вот только цифры на ценниках стояли такие удивительные, что Холодцов даже переспросил продавщицу про нолики: не подрисовала ли часом. Будучи продавщицей послан к какому-то Гайдару, он, мало что понимая, вышел на улицу и увидел возле магазина дядьку в пиджаке на джинсы и приколотой к груди картонкой "Куплю ваучер". Возле него торговала с лотка девочка. Среди журналов, которыми торговала девочка, "Плейбой" смотрелся престарелым, добропорядочным хиппарём, случайно зашедшим на оргию. Холодцов понял, что давеча забылся довольно надолго, и на ватных ногах побрёл искать Сенчиллова.

Сенчиллов стоял на Васильевском спуске и, дирижируя, кричал загадочные слова "да, да, нет, да!" Глаза гегельянца горели нечеловеческим огнём. Холодцов подошёл к нему - узнать, о чём это он, что такое "ваучер", почему девочка среди бела дня торгует порнографией, и что вообще происходит.

Сенчиллов продолжал кричать. Холодцов крестом пощёлкал пальцами в апрельском воздухе перед лицом друга, отчего тот вздрогнул и сфокусировал взгляд.

- Здравствуй, - сказал Холодцов.

- Где ты был? - нервно крикнул Сенчиллов. - У нас тут такое!

- Какое? - спросил Холодцов.

Сенчиллов замахал руками в пространстве, формулируя. Холодцов терпеливо наблюдал за этим сурдопереводом.

- В общем, ты всё пропустил... - сказал Сенчиллов. Заложив себе уши пальцами, он внезапно ухнул в сторону Кремля ночным филином:

- Борис, борись! - после чего потерял к Холодцову всякий интерес.

Через проезд стояла какая-то другая шеренга и кричала "нет, нет, да, нет!" Холодцов пошёл туда, чтобы расспросить об обстоятельствах времени, тут же получил мегафоном по голове, и, слабо цапанув рукой по милицейскому барьерчику, потерял сознание.

Открыл глаза он от сильных звуков увертюры Петра Ильича Чайковского "1812 год".

В голове гудело. Несомый ветерком, шелестел по отвесно стоящей брусчатке палый лист; по чистому, уже осеннему небу плыло куда-то вбок отдельное облачко; опрокинутый навзничь Минин указывал Пожарскому, где искать поляков.

Холодцов осторожно приподнял тяжёлую голову. Перед памятником, пригнувшись, наяривал руками настоящий Ростропович. Транзистор бурчал голосами экспертов. Ход выполнения Президентского Указа вселял сильнейшие надежды. Красная площадь была полна народу, в первом ряду сидел Президент России с теннисной ракеткой в руках. Холодцов слабо улыбнулся ему с брусчатки и начал собираться с силами, чтобы пожелать человеку успехов в его неизвестном, но безусловно правом деле - но тут над самым ухом у Холодцова в полном согласии с партитурой ухнула пушка. В глазах стемнело, грузовик со звоном въехал в стеклянную стену телецентра; изнутри ответили трассирующими.

Оглохший Холодцов попытался напоследок вспомнить: был ли в партитуре у Чайковского грузовик с трассирующими? - но сознание опять оставило его.

На опустевшую голову села бабочка с жуликоватым лицом Сергея Пантелеймоновича Мавроди и, сделав крылышками, разделилась натрое; началась программа "Время". Комбайны вышли на поля, но пшеница на свидание не пришла, опять выросла в Канаде, и комбайнёры начали охотиться на сусликов; Жириновский родил Марычева; из BMW вышел батюшка и освятил БМП с казаками на броне; спонсор, держа за голую ягодицу девку в диадеме и с лентой через сиськи, сообщил, что красота спасёт мир, свободной рукой подцепил с блюда балык, вышёл с презентации, сел в "Мерседес" и взорвался. Президент России поздравил россиян со светлым праздником Пасхи и уж заодно, чтобы мало не показалось, с Рождеством Христовым. Потом передали про спорт и погоду, а потом в прямом эфире депутат от фракции "Держава-мать", с пожизненно скучным лицом бывшего капитана милиции, полчаса цитировал по бумажке Евангелие.

Закончив с Иоанном, он посмотрел с экрана персонально на Холодцова и тихо добавил:

- А тебя, козла, с твоим, блядь, рыбьим жиром, мы сгноим персонально.

Холодцов вздрогнул, качнулся вперёд и открыл глаза.

Он сидел в вагоне метро. На полу перед ним лежала шапка из старого, замученного где-то на просторах России кролика, - его шапка, упавшая с его зачумлённой головы. На шапку уже посматривало несколько человек.

- Станция "Измайловская", - сказал мужской голос.

Холодцов быстро подхватил с пола упавшее, выскочил на платформу и остановился, соображая, кто он и где. Поезд хлопнул дверями, прогрохотал мимо и укатил.

Платформа стояла на краю парка, а на платформе стоял Холодцов, ошалело вдыхая зимний воздух неизвестно какого года.

Это была его станция. Где-то тут он жил. Холодцов растёр лицо и на нетвёрдых ногах пошёл к выходу.

У огромного зеркала возле края платформы он остановился, чтобы привести себя в порядок. Поправил шарф, провёл ладонью по волосам, кожей ощутив неожиданный воздух под ладонью. Холодцов поднял глаза. Из зеркала на него глянул лысеющий, неухоженный мужчина с навечно встревоженными глазами. Под этими глазами и вниз от крыльев носа кто-то прямо по коже прорезал морщины. На Холодцова смотрел из зеркала начинающий старик в потёртом, пальто.

Холодцов отвёл глаза, нахлобучил шапку и пошёл прочь, на выход.

Ноги вели его к дому, транзистор, что-то сам себе бурча, поколачивал по бедру.

В сугробе у троллейбусной остановки лежал человек, похожий на Холодцова. Он был свеж, розовощёк и вызывающе нетрудоспособен. Он лежал вечной российской вариацией на тему свободы, лежал, как чёрт знает сколько лет назад, раскинув руки и блаженно улыбаясь: очки, ботинки, пальто... Лежал и мирно сопел в две дырочки.

Холодцов постоял ещё немного и энергичным шагом двинулся вон отсюда - по косо протоптанной через сквер дорожке, домой. Сорвался на бег, но скоро остановился, задыхаясь.

Ещё не смеркалось, но деревья уже теряли цвет. Тумбы возле Дворца Культуры были обклеены одним и тем же забронзовелым лицом. Напрягши многочисленные свои желваки, лицо судьбоносно смотрело вдаль, располагаясь вполоборота над обещанием: "Мы выведем Россию!"

Руки с татуировками "левая" и "правая" были скрещены на груди. Никаких оснований сомневаться в возможностях человека не имелось. Ясно было, что он - выведет.

Прикурить удалось только с четвёртой попытки. Холодцов жадно затянулся, потом затянулся ещё раз и ещё. Выпустил в темнеющий воздух струйку серого дыма, прислушался к бурчанию у живота; незабытым движением пальца прибавил звук у транзистора.

Финансовый кризис уступал место стабилизации, крепла нравственность, в Думе, в первом чтении, обсуждался закон о втором пришествии.

Ход бомбардировок в Чечне вселял сильнейшие надежды.

* * *

Когда Москва, сдыхая от жары, из кожи улиц выползла на дачи, я уезжал от друга, наудачу из этой выходившего игры. Бог знает, где он полагал осесть, взлетев из "Шереметьева-второго"...

Я шёл под дальним, колотушкой в жесть окраин бившим, долгожданным громом на Ярославский этот Вавилон, в кошмар летящих графиков сезонных, в консервы хвостовых и дрожь моторных, в стоячий этот часовой полон - и думал об уехавшем. Он был мне ближе многих в этом винегрете, и переменой собственной судьбы застал врасплох.

Однако мысли эти недолго волновали вялый мозг: какой-то пролетарий, пьяный в лоск, и женщина, похожая на крысу, народу подарили антрепризу. В дверях ли он лягнул её ногой, или дебют разыгран был другой - не ведаю, застал конфликт в разгаре, - и пролетарий уж давал совет закрыть хлебало и вкушал в ответ и ЛТП, и лимиту, и харю. Покуда он, дыша немного вбок, жалел, ожесточая диалог, что чья-то мать не сделала аборта, на нас уже накатывал пейзаж - пути, цистерны, кран, забор, гараж - пейзаж, довольно близкий к натюрморту...

(О Господи, какая маета по этой ветке вызубренной виться, минуя города не города, а пункты населённые. Убиться охота мне приходит всякий раз, когда Мытищи проползают мимо, - желание, которое не раз, в час пиковый, в напор народных масс, казалось мне вполне осуществимым.)

Но я отвлёкся. Склока, между тем, уже неслась под полными парами на угольях благословенных тем, звенящих в каждом ухе комарами. Уж кто-то, нависая над плечом, кричал, что лимита тут не причём - во всём виновны кооперативы; другой к ответу требовал жидов, а некто в шляпе был на всё готов: "Стрелять!" - кричал и хорошел на диво. Уже мадам в панамке, словно танк, неслась в атаку, и прыщавый панк, рыча, гремел железками навстречу, и звал истошно лысый старовер Отца Народов для принятья мер, чтобы Отец единство обеспечил.

А поезд наш уж нанизал на ось и Лосиноостровскую, и Лось - и где-то возле станции Перловской две нити распороли небеса, и магниевый отсвет заплясал на лицах, словно вынутых из Босха.

Когда грозой настигнут был вагон, уж было впору звать войска ООН, но дело отложила непогода: все бросились задраивать ковчег, и пьяный пролетарий-печенег пал навзничь по закону бутерброда. В Подлипках вышли панк и враг жидов - и тот, который был на всё готов, "Вечёрку" вынув, впился в некрологи; панамка стала кушать абрикос, а лысый через Болшево понёс свои сто песен об усатом боге. Он шёл под ливнем, божий человек, наискосок пересекая площадь, вдоль рыночных рядов и магазина "Хлеб" - по нашей с ним, о Господи, по общей - Родине...

А что, мой друг, идут ли там дожди, поют ли птицы и растёт трава ли? Прожив полжизни, я теперь почти не верю в это - и уже едва ли поверю в жизнь на том конце Земли. Нам, здешним, и без Мёбиуса ясно: за Брестом перевёрнуто пространство и вклеено изнанкой в Сахалин. Но ты, с кем пил вчера на посошок, решился и насквозь его прошёл, оставшимся оставив их вопросы, их злую тяжбу с собственной судьбой, гнев праведный и праведные слёзы, и этот диалог многоголосый, переходящий плавно в мордобой.

А мне, впридачу, душу, на лотке лежащую меж йогуртом и киви, и бедный мозг с иголкою в виске, свернувшийся улиткой на листке, на краешке неведомой стихии...

И коротко о погоде

И КОРОТКО О ПОГОДЕ

В понедельник в Осло, Стокгольме и Копенгагене - 17 градусов тепла, в Брюсселе и Лондоне - 18, в Париже, Дублине и Праге - 19, в Антверпене - 20, в Женеве - 21, в Бонне и Мадриде - 22, в Риме - 23, в Афинах - 24, в Стамбуле - 25, в деревне Гадюкино - дожди.

Во вторник в Европе сохранится солнечная погода, на Средиземноморье - виндсерфинг, в Швейцарских Альпах - фристайл, в деревне Гадюкино - дожди.

В среду ещё лучше будет в Каннах, Гренобле и Люксембурге, совсем хорошо в Венеции, деревню Гадюкино - смоет.

Московское время - 22 часа 5 минут. На "Маяке" - лёгкая музыка.

Из последней щели (подлинные мемуары Фомы Обойного)

ИЗ ПОСЛЕДНЕЙ ЩЕЛИ

(подлинные мемуары Фомы Обойного)

I

В тяжёлые времена начинаю я, старый Фома Обойный, эти записки. Кто знает, что готовит нам слепая судьба за поворотом вентиляционной трубы?

Жизнь тараканья до нелепости коротка. Это, можно сказать, жестокая насмешка природы: люди и те живут дольше - люди, которые неспособны ни на что, кроме телевизора и своих садистских развлечений. А таракан, венец сущего... горько писать об этом.

В минуты отчаяния я часто вспоминаю строки великого Хитина Плинтусного:

"Так и живём, подбирая случайные крошки,

Вечные данники чьих-то коварных сандалий..."

Кстати, о крошках. Чудовище, враг рода тараканьего, узурпатор Семёнов сегодня опять ничего не оставил на столе. Всё вытер, подмёл пол и тут же вынес ведро. Негодяй хочет нашей погибели, в этом нет сомнения. Жизнь его не имеет другого смысла; даже когда он смотрит в телевизор, то ищет рекламы какой-нибудь очередной дряни, чтобы ускорить наш конец. Ужас, ужас!

Но надо собраться с мыслями; не должно мне, подобно безусому юнцу, перебегать от предмета к предмету. Итак, узурпатор Семёнов появился на свет наутро после того, как Еремей совершил Большой Переход...

Великие страницы истории забываются ныне; молодняку лишь бы побалдеть у газовой конфорки. И потом - эта привычка спариваться у всех на глазах... А спроси у любого: кто такой Еремей? - дёрнет усиком и похиляет дальше. Стыд! А ведь имя это гремело по щелям, одна так и называлась - щель Любознательного Еремея, но её переименовали во Вторую Бачковую...

А случилось так: Еремей пропал безо всякого следа, и мы уже думали, что его смыло (в те времена мы и гибли только от стихийных бедствий). Однако он объявился вечерком, весёлый - но какой-то нервный. Ночью мы сбежались по этому поводу на дружескую вечеринку. На столе было несчётно еды - в то благословенное время вообще не было перебоев с продуктами, их оставляли на блюдцах и ставили в шкафы, не имея дурной привычки всё совать в целлофановые пакеты; в мире царила любовь; права личности ещё не были пустым звуком... Да что говорить!

Так вот, в тот последний вечер, когда Иосиф с Тимошей раздавили на двоих каплю отменного ликёра и пошли под плинтус колбасить с девками, а Степан Игнатьич, попив из раковины, в ней уснул, мы, интеллигентные тараканы, собрались на столе слушать Еремея.

То, что мы услышали, было поразительно.

Еремей говорил, что там, где кончается мир - у щитка за унитазом - мир не кончается.

Он говорил, что если обогнуть трубу и взять левее, то можно сквозь щель выйти из нашего измерения и войти в другое, и там тоже унитаз! Сегодня это известно любому недомерку двух дней от роду: мир не кончается у щитка - он кончается аж метров на пять дальше, у ржавого вентиля. Но тогда!..

Ещё Еремей утверждал: там, где он был, тоже живут тараканы - и очень неплохо живут! Он божился, что тамошние совсем непохожи на нас, что они другого цвета и гораздо лучше питаются.

Сначала Еремею не поверили: все знали, что мир кончается у щитка за унитазом. Но Еремей стоял на своём и брался показать.

- А чего тебя вообще понесло туда, в эту щель? - в упор спросил тогда у Еремея нервный Альберт (он жил в одной щели с тёщей). Тут Еремей, покраснев, признался, что искал проход на кухню, но заблудился.

И тогда мы поняли, что Еремей не врёт. Побежав за унитазный бачок, мы сразу нашли щель и остановились возле неё, шевеля усами.

- Хорошая щёлочка, - напомнил о себе первооткрыватель.

- Офигеть, - сказал Альберт.

Он первым заглянул внутрь и уже скрылся до половины, когда раздался голос Кузьмы Востроногого, немолодого таракана правильной ориентации.

- Не знаю, не знаю... - проскрипел он. - Может, и хорошая. Только не надо бы нам туда...

- Почему? - удивился я.

- Почему? - удивились все.

- Потому что, - лаконично разъяснил Кузьма и, так как не всем этого разъяснения хватило, строго напомнил: - Наша кухня лучше всех!

С младых усов слышу я эту фразу. И мама мне её говорила, и в школе, и сам сколько раз, и всё это тем более удивительно, что никаких других кухонь до Еремея никто из нас не видел.

- Наша кухня лучше всех, - хором вздохнули тараканы.

- Но почему нам нельзя посмотреть, что за щитком? - крикнул настырный Альберт. Жизнь в одной щели с тёщей испортила его характер.

Кузьма внимательно посмотрел на говорившего.

- Нас могут неправильно понять, - терпеливо разъяснил он.

- Кто? - опять не понял Альберт.

- Откуда мне знать, - многозначительно ответил Кузьма, продолжая внимательно смотреть. Тут, непонятно отчего, я почувствовал вдруг тоскливое нытьё в животе - и, видимо, не я один, потому что все, включая Альберта, немедленно снялись и пошли обратно на кухню.

Вернувшись, мы дожевали крошки и, разбудив в раковине Степана Игнатьича, которого опять чуть не смыло, разошлись по щелям, размышляя о преимуществах нашей кухни. А наутро и началось несчастье, которому до сих пор не видно конца. Ход вещей, нормы цивилизованной жизни - всё пошло прахом. Огромный мир, мир тёплых местечек и хлебных крошек, мир, просторно раскинувшийся от антресолей аж до ржавого вентиля, был за день узурпирован тупым существом, горой мяса с длинными ручищами и глубоким убеждением, что всё, до чего эти ручищи дотягиваются, принадлежит исключительно ему!

Первыми врага рода тараканьего увидели Иосиф и Тимоша. Поколбасив под плинтусом, они выползли под утро подкрепиться чем Бог послал, но Бог послал Семёнова. Иосиф, отсидевшись за ножкой, подкрепился позже, а Тимоше не довелось больше есть никогда.

Семёнов зверски убил его.

Что ж! - нехитрое это дело убить таракана; летописи переполнены свидетельствами о смытых, раздавленных и затоптанных собратьях наших. Человек - что с него взять... Бессмысленное существо.

Да и откуда у них взяться разуму? Когда Бог создал кухню, ванную и туалет, провёл свет и пустил воду, он создал, по подобию своему, таракана - и уже перед тем, как пойти поспать, наскоро слепил из отходов человека. Лучше бы он налепил из них мусорных вёдер на голодное время! Но видно, Бог сильно утомился, творя таракана, и на него нашло затмение.

Это господне недоразумение, человек, сразу начал плодиться и размножаться, но так как весь разум, повторяю, ушёл на нас, то нет ничего удивительного в том, что дело кончилось телевизором и этим вот тупым чудовищем, Семёновым.

...Иосиф, сидя за ножкой, видел, как узурпатор взял Тимошу за ус и унёс в туалет, вслед за чем раздался звук спускаемой воды. Враг рода тараканьего даже не оставил тела родным и близким покойного.

Когда шаги узурпатора стихли, Иосиф быстренько поел и побежал по щелям рассказывать о Семёнове.

Рассказ произвёл сильное впечатление. Особенно удались Иосифу последние секунды покойника Тимоши. Иосиф смахивал скупую мужскую слезу и бегал вдоль плинтуса, отмеряя размер семёновской ладони.

Размер этот, надо сказать, никому из присутствовавших не понравился. Мне он не понравился настолько, что я попросил Иосифа пройтись ещё разок. Я думал: может, давешний ликер не кончил ещё своего действия, и рассказчик, отмеряя семёновскую ладонь, сделал десяток-другой лишних шагов.

Иосиф обиделся и побледнел. Иосиф сказал, что если кто-то ему не верит, этот кто-то может выползти на середину стола и во всём убедиться сам. Иосиф сказал, что берётся в этом случае залечь у вентиляционной решётки с группой компетентных тараканов, а по окончании эксперимента возьмёт на себя доставку скептика родным и близким - если, конечно, Семёнов предварительно не спустит того в унитаз, как покойника Тимошу.

Иосифу принесли воды, и он успокоился.

Так началась наша жизнь при Семёнове, если вообще называть жизнью то, что при нём началось.

II

Первым делом узурпатор заклеил все вентиляционные решётки. Он заклеил их марлей, и с тех пор из ванной на кухню пришлось ходить в обход, через двери, с риском для жизни, потому что в коридоре патрулировал этот изувер.

Впрочем, спустя совсем немного времени, риск путешествия на кухню стал совершенно бессмысленным: не удовлетворившись заклейкой, Семёнов начал вытирать со стола объедки и выносить вёдра, причём с расчётливым садизмом особенно тщательно убирался поздно вечером, когда у всякого таракана только-только разгуливается аппетит и начинается настоящая жизнь.

Конечно, у интеллектуалов, вроде меня, имелось несколько загашников, до которых не могли дотянуться его конечности, но уже через пару недель призрак дистрофии навис над нашим непритязательным сообществом. Иногда я засыпал в буквальном смысле слова без крошки хлеба, перебиваясь капелькой воды из подтекающего крана (чего, слава богу, изувер не замечал); иногда, не в силах сомкнуть глаз, выходил ночью из щели и в тоске глядел на сородичей, уныло бродивших по пустынной клеёнке. Случались обмороки; Степан Игнатьич дважды срывался с карниза, Альберт начал галюцинировать вслух, чем регулярно создавал давку под раковиной: чудилось Альберту набитое доверху мусорное ведро - и Шаркун...

Ах, Шаркун! Вспоминая о нём, я всегда переживаю странное чувство приязни к человеку, - вполне, впрочем, простительное моему сентиментальному возрасту.

Конечно, ничто человеческое не было ему чуждо - он тоже не любил тараканов, жаловался своей прыщавой дочке, что мы его замучили и всё время пытался кого-нибудь из нас прихлопнуть. Но дочка, хотя и обещала куда-то нас вывести, обещания своего не выполнила (так и живём, где жили, без новых впечатлений), а погибнуть от руки Шаркуна мог только закоренелый самоубийца. Он носил на носу стекляшки, без которых не видел дальше носа, - и когда терял их, мы могли вообще столоваться с ним из одной тарелки. Милое было время, что говорить!

Но я опять отвлёкся.

Вскоре после гибели Тимоши случилось вот что. Братья Геннадий и Никодим во время утренней пробежки едва улизнули от семёновского тапка - и с перепугу сочинили исторический документ, известный, как "Воззвание из-под плинтуса". В нём братья обличали Семёнова и призывали тараканов к единству.

Увы, тараканы и в самом деле очень разобщены - отчасти из-за того, что венцом творения считают не таракана вообще (как идею в развитии), а каждый сам себя, отчасти же по неуравновешенности натуры и привычке питаться каждый своей, отдельно взятой, крошкой.

Один раз, впрочем, нам уже пытались привить коллективизм.

Было это задолго до Семёнова, в эпоху Большой Тётки. Эпоха была смутная, а Тётка - коварная: специально оставляла она на клеёнке лужи портвейна и закуску, а сама уходила со своим мужиком за стенку, из-за которой потом полночи доносились песни и отвратительный смех.

Тайный смысл этого смеха дошёл до нас не сразу, - но когда от рези в животе начали околевать тараканы самого цветущего здоровья; когда жившие в ванной стали терять координацию, срываться со стен и тонуть в корытах с мыльной водой; когда, наконец, начали рождаться таракашки с нечётным количеством лапок, - тогда только замысел Большой Тётки открылся во всей черноте: Тётка, в тайном сговоре со своим мужиком, хотела споить наш целомудренный, наивный, доверчивый народ.

Едва слух о заговоре пронёсся по щелям, как один простой таракан по имени Григорий Зашкафный ушёл от жены, пошёл в народ, развил там жуткую агитацию и всех перебудил. Не прошло и двух ночей, как он добился созыва Первого всетараканьего съезда.

Повестка ночи была самолично разнесена им по щелям и звучала так:

п.7. Наблюдение за столом в дообеденное время.

п.12. Меры безопасности в обеденное.

п.34. Оказание помощи в послеобеденное.

п.101. Всякое разное.

Впоследствии, под личной редакцией бывшего Величайшего Таракана, Друга Всех Тараканов и Основателя Мусоропровода Памфила Щелястого, историки неоднократно описывали Первый всетараканий съезд, и каждый раз выходило что-нибудь новенькое, поэтому, чтобы никого не обидеть, буду полагаться на рассказы своего собственного прадедушки.

А помнилось прадедушке вот что. Утверждение повестки ночи стало первой и последней победой Григория. Тараканы согласились на съезд, но чтобы был буфет, причём подраковиннные заявили, что если придёт хоть один плинтусный, то ноги их не будет на столе, а антресольные сразу создали фракцию и потребовали автономии...

Подробностей прадедушка не помнил, но, в общем, кончилось дело большой обжираловкой с лужами тёткиного портвейна и мордобоем, то есть, минуя п.п.7, 12 и 34, сразу перешли к п.101, а Григорий, не вынеся стыда, наутро сжёг себя на задней конфорке.

Остальных участников съезда спасло как отсутствие стыда, так и то счастливое обстоятельство, что эпоха Большой Тётки скоро кончилась: однажды ночью она спела дуэтом со своим мужиком такую отвратительную песню, что под утро пришли люди в сапогах и обоих увели, причём Тётка продолжала петь.

Напоследок мерзкая дрянь оставила в углу четыре пустых бутылки, в которых тут же сгинуло полтора десятка так и не организовавших наблюдения тараканов.

...Дух Григория, витавший над задней конфоркой, осенил Никодима и Геннадия: спасшись от семёновского тапка, братья потребовали немедленного созыва Второго всетараканьего съезда.

В полночь "Воззвание из-под плинтуса" было прочитано по всем щелям с таким выражением, что тараканы немедленно поползли на стол, уже не требуя буфета. (Тараканы, хотя и не могут совсем без еды, существа чрезвычайно тонкие и чувствительные к интонации, причём наиболее чувствительны к интонации малограмотные, а из этих последних - косноязычные).

Выползши на стол, антресольные по привычке организовали фракцию и потребовали автономии, но им пооткусывали задние ноги, и они сняли вопрос.

Слово для открытия взял Никодим. Забравшись на солонку, он обрисовал положение, сложившееся с приходом Семёнова, размеры его тапка и передал слово Геннадию для внесения предложений по ходу работы съезда. Взяв слово и тоже вскарабкавшись на солонку, Геннадий предложил для работы съезда избрать президиум и передал слово обратно Никодиму, который тут же достал откуда-то список и его зачитал. В списке никого, кроме него и его брата Геннадия, не обнаружилось.

В процессе голосования выяснилось, что большинство - за, меньшинство - не против, а двое умерли за время работы съезда.

Перебравшись вслед за братом на крышку хлебницы, избранный в президиум Геннадий снова дал слово Никодиму, и Никодим предложил повестку ночи:

п.6. Хочется ли нам поесть? (оживлённое шебуршение на столе).

п.17. Как бы нам поесть? (очень оживлённое шебуршение, частичный обморок).

п.0,75. Буфет - в случае принятия решений по п.п.6 и 17 (бурные продолжительные аплодисменты, скандирование).

В процессе скандирования умерло ещё четверо.

При голосовании повестки подраковинные попытались протащить последним пунктом объявление всетараканьего бойкота плинтусным, но им было указано на несвоевременность, и последним пунктом прошло осуждение самих подраковинных за подрыв единства.

После перерыва, связанного с поеданием усопших, съезд продолжил свою работу.

По п.6 с крышки хлебницы с докладом выступил Никодим. Не зная устали, он бегал по крышке, разводил усами и в исступлении тряс лапками, отчего однажды даже свалился на стол, где, полежав немного, и продолжил речь - прямо в гуще народа.

Никодим говорил о том, что больше так жить нельзя, потому что он очень хочет есть - и подробно остановился на отдельных продуктах, которые хотел бы поесть. Это место вызвало особенный энтузиазм на столе - председательствующий Геннадий, стуча усами, вынужден был даже призвать к порядку и напомнить, что за стенкой спит Семёнов, будить которого не входит в сценарий работы съезда.

Единогласно проголосовав за то, что больше так жить нельзя и надо поесть, развязались с пунктом шесть; измождённый выступлением Никодим начал карабкаться обратно на хлебницу, а председательствующий Геннадий предоставил слово себе.

Его речь и события, развернувшиеся следом, стали кульминацией съезда. Геннадий начал с того, что раз больше так жить нельзя, то надо жить по-другому. Искусный оратор, он сделал паузу, давая несокрушимой логике сказанного дойти до каждого.

В паузе, иллюстрируя печальную альтернативу, умер один подраковинный.

- Но что мы можем? - спросил далее Геннадий.

Тут мнения разделились, народ зашебуршился.

- Мы можем всё! - крикнул кто-то.

Собрание зааплодировало, кто-то запел.

- Да, - перекрывая шум, согласился Геннадий, - мы можем всё. Но! - тут он поднял усы, прося тишины, а когда она настала, усы опустил и начал ползать по солонке, формулируя мысль, зарождавшуюся в его немыслимой голове.

И все поняли, что присутствуют при историческом моменте, то есть таком моменте, о котором уцелевшие будут рассказывать внукам.

Мысль Геннадия отлилась в безукоризненную форму.

- Мы не можем спустить Семёнова в унитаз, - сказал он.

Образ Семёнова, спускаемого в унитаз, поразил съезд. В столбняке, осенившем собрание, стало слышно, как сопит за стенкою узурпатор, и ни с чем не сравнимая тишина повисла над столом. Одна и та же светлая мысль пронизала всех.

- Не влезет... - мрачно уронил Альберт, ставший пессимистом после года совместного проживания в одной щели с тёщей.

- Я продолжаю... - с достоинством напомнил Геннадий. - Поскольку мы не можем спустить Семёнова в унитаз, - повторил он, - а есть подозрение, что сам он в обозримом будущем этого не сделает, то придётся, сограждане, с Семёновым жить. Но как?

В ответ ему завыли тараканихи. Дав им отвыться, Геннадий поднял лапку. Вид у него был торжественнейший. Геннадий дождался полной тишины.

- Надо заключить с ним договор, - сказал он.

Тишина разбавилась стуком нескольких упавших в обморок тел, а затем в ней раздался голос Иосифа.

- С кем - договор? - тихо спросил он.

- С Семёновым договор, - просто, с необычайным достоинством, ответил Геннадий.

И тут загомонило, зашлось собрание.

- С Семёновым? - перекрывая вой, простонал Иосиф. - С Семёновым! - истерически выкрикнул он и вдруг прямо по спинам делегатов, пошатываясь и подпрыгивая, побежал к солонке. Продолжая выкрикивать на разные лады проклятое слово, Иосиф начал карабкаться на солонку, но Геннадий его спихнул - и дальше я ничего не помню, потому что упал Иосиф на меня. Вытащенный из давки верной подругой моей жизни Нюрой Батарейной, я был ею наутро проинформирован о ходе работы съезда.

Слушайте, чего было дальше.

Упав на меня, Иосиф страшно закричал - чем, как я подозреваю, меня и контузил. Все в панике забегали, а родственники Иосифа побежали к солонке, чтобы поотрывать Геннадию усы. Трёх из них Геннадий спихнул, но четвёртый, никому решительно неизвестный, по имени, как выяснилось впоследствии, Клементий Подтумбовый, спихнул-таки его сзади на трёх своих родственников, и пока спихнутые выясняли внизу, где чьи усы, Клементий предоставил слово сам себе.

Прочие делегаты тем временем носились друг через друга по клеёнке, плинтусные искали подраковинных, Кузьма Востроногий кричал, что наша кухня лучше всех, а Никодим с хлебницы отрекался от Геннадия и обещал принести справку, что он круглая сирота.

Пока присутствующие бегали друг по другу, выдирали усы и нарушали регламент, оказавшийся без присмотра Клементий успел протащить штук тридцать собственных резолюций, сам ставя их на голосование и голосуя под протокол.

В процессе этого увлекательного занятия Клементий незаметно для себя вошёл в раж. Так, под номером девятнадцать, например, шло решение резко улучшить ему жилищные условия под тумбой; под номером двадцать четыре - зачислить его со всей семьёй на общественное довольствие с обслугой; после чего - видимо, в целях экономии времени - ставить номера на резолюциях Клементий перестал.

Последним принятым им документом была резолюция, обязывавшая Семёнова стоять возле тумбы, под которой живёт Клементий, и отпугивать от неё тараканов. Проголосовав это, Клементий сам удивился настолько, что слез с солонки и пошёл спать, не дожидаясь закрытия съезда.

Действие на столе тем временем продолжало разворачиваться довольно далеко от сценария. Разобравшись с Геннадием, родственники Иосифа пошли на поиски отрёкшегося брата, в то время как сам Иосиф бегал по спинам делегатов, собирая свидетелей своего падения. Свидетели разбегались от него, как угорелые, топча Кузьму, продолжавшего при этом кричать что-то хорошее про нашу кухню. Никодима родственники Иосифа не нашли ни на хлебнице, ни вокруг неё. Нюра говорит: наверное, он ушёл за справкой, что сирота. Если так, то надо отметить, что лежала справка очень далеко - ещё неделю после этого Никодима никто не видел, да и потом не особенно.

Отдельно следует остановиться на судьбе Геннадия. Побитый родственниками Иосифа, он не стал настаивать на своих формулировках, нервно дёрнул уцелевшим усом - и в ту же ночь удалился в добровольное изгнание, под ванну, сказав напоследок: "Живите вы, как хотите"...

Последняя фраза несколько озадачила оставшихся, потому что все они уже давно жили, как хотели.

По дороге в ванную Геннадий задел ногой Степан Игнатьича, и тот, проснувшись, спросил, скоро ли буфет. Больше ничего интересного не произошло, кроме, разве, того, что плинтусные с подраковинными всё-таки нашли друг друга и, найдя, поотрывали что смогли.

На этом, по наблюдениям подруги моей жизни Нюры Батарейной, съезд закончил свою работу.

III

Богатая событиями ночь съезда обессилила нас. Целый день на кухне и в окрестностях не было видно ни души; Семёнов, понятное дело, не в счёт - этот как раз целый день шатался по территории и изводил продукты.

Куда ему столько? Отнюдь не праздный вопрос этот давно тяготил меня, и в последнее время, имея вместо полноценного питания много досуга, я, кажется, подошёл к ответу вплотную. Разумеется, ест Семёнов не потому, что голоден - это, лежащее на поверхности объяснение, давно отметено мною. Существо, с утра пропадающее куда-то, а по возвращении смотрящее в телевизор, лежащее на диване и храпящее, - по моему разумению, вообще не нуждается в питании. Однако же Семёнов ест всё время.

Я проник в его тайну. Нет, не голод гонит чудовище сюда, ему незнакомо свербящее нытьё в животе, выгоняющее нас из тихих щелей на полные опасности кухонные просторы, - другое владеет им. Страшно вымолвить! Он хочет опустошить шкаф. Он хочет всё доесть, вымести крошки из уголков и вытереть полку влажной, не оставляющей надежд губкой. Но, безжалостный недоумок, зачем же он сам ставит туда продукты?

Вечером мы с Нюрой пошли к Еремею: послушать про жизнь за щитком. Придя, мы застали там, кроме него, ещё нескольких любителей устных рассказов. Все они сидели вокруг хозяина и нетерпеливо тарабанили лапками. Мы сели и также затарабанили. Но тяжёлые времена сказались даже на радушном Еремее: крошек к рассказу подано не было.

Воспоминания о жизни за щитком начались с описания сахарных мармеладных кусочков и соевых конфет, сопровождались шевелением усов, вздохами и причмокиванием. Я был несколько слаб после контузии, вследствие чего после первого же упоминания о мармеладе отключился, а отключившись, имел странное видение: будто иду я по какой-то незнакомой местности, явно за щитком, среди экзотических объедков и неописуемой шелухи, причем иду не с Нюрой, а с какой-то очень соблазнительной тараканихой средних лет. Тараканиха выводит меня на край кухонного стола и, указывая вниз, на пол, густо усеянный крошками, говорит с акцентом: "Дорогой, всё это - твоё!" И мы летим с нею вниз.

Но ни поесть, ни посмотреть, что будет у меня с тараканихой средних лет дальше, я не успел, потому что очнулся - как раз на последних словах Еремея. Слова эти были: "...и мажут сливовым джемом овсяное печенье".

Сказав это, Еремей заплакал.

Начали расходиться, поддерживая друг друга и соблюдая конспирацию.

И вот тут со мной что-то случилось.

Проходя за плитой, я неожиданно почувствовал острое желание выйти на край кухонного стола и посмотреть вниз: нет ли на полу крошек. Желание было настолько острым, что я поделился им с Нюрой. Нюра меня на стол не пустила и назвала старым дураком, причём безо всякого акцента.

Полночи проворочавшись в своей щели, уснуть я так и не смог и, ещё не имея ясного плана, тайно снялся с места и снова отправился к Еремею.

Еремей спал, но как-то беспокойно: вздрагивал, и, подстанывая на гласной, без перерыва повторял слово "джем". И всё время шевелил лапками, как будто собирался куда-то бежать.

- Еремей, - тихо сказал я, растолкав его. - Помнишь щель, которую ты нашёл возле унитаза?

- Помню, - сказал Еремей и почему-то оглянулся по сторонам.

- Еремей, - сказал я ещё тише, - слушай, давай поживём немного за щитком.

- А как же наша кухня? - спросил Еремей, продолжая озираться.

- Наша кухня лучше всех, - ответил я. - Но здесь Семёнов.

- Семёнов, - подтвердил Еремей и опять заплакал. Нервы у него в последнее время совершенно расстроились.

- Но только недолго, - сказал он вдруг и перестал плакать.

- Конечно, недолго, - немедленно согласился я. - Мы только посмотрим, разместятся ли там все наши...

- Да! - с жаром подхватил Еремей. - Только проверим, не вредно ли будет нашим овсяное печенье со сливовым джемом!

И мы поползли. Мы обогнули трубу и взяли левее. Возле унитаза, при воспоминании о Кузьме Востроногом, у меня снова заныло в животе.

- Еремей, - сказал я. - Как ты думаешь, поймут ли нас правильно?

- Наша кухня лучше всех! - крикнул Еремей и быстро нырнул в щель.

Опуская подробное описание нашего путешествия, скажу только: оно было полно приключений. Но упорство Еремея, без перерыва твердившего про сливовый джем, вывело нас к утру в другое измерение, к унитазу.

Тамошний мир оказался удивителен: всё было как у нас, только совсем по другому расставлено. Сориентировавшись, мы первым делом поползли в сторону кухни и возле мусорного ведра, прямо с пола, поели вкуснейших крошек. Я, признаться не был расположен покидать эту халяву, но Еремей, попав за щиток, как с цепи сорвался.

- Хватит тебе! - орал он. - Где-то тут должен быть шкаф!

И стуча усами, помчался наверх. Я бросился вдогонку. Шкаф, действительно, был. Мы собирались уже заползти между створок, когда оттуда показались усы, а вслед за ними выполз огромный и совершенно бурый таракан.

- Хэлло, мальчики, - проговорил он с очень знакомым акцентом. - Далеко собрались?

- Добрый день, - вежливо отозвался Еремей. - Нам бы в шкаф.

На это вылезший поднёс ко рту лапку и коротко свистнул. На свист отовсюду полезли очень здоровые и опять-таки бурые тараканы, и не прошло пяти секунд, как мы были окружены со всех сторон. Последним неторопливо вылез жирный, как спичечный коробок, таракан с бляшкой на спине. Этот последний без перерыва жевал, что, может быть, отчасти и объясняло его размеры.

- Шериф, - обратился к жирному тот, что остановил нас, - тут пришли какие-то чёрные ребята, они говорят, что хотят в наш шкаф.

Тут все захохотали, но как-то странно, и приглядевшись, я обнаружил, что они тоже жуют. Вообще, надо признать, среди бела дня посреди кухни они вели себя совершенно по-хозяйски. Кажется, они совершенно не учитывали человеческий фактор.

Жирный вразвалку подошёл к нам и начал не спеша разглядывать: сначала Еремея, потом меня.

- А вы, собственно, кто такие? - спросил он через некоторое время, видимо, не разглядев.

- Мы - тараканы, - с достоинством сказал Еремей.

- Это недоразумение, - веско ответил называвшийся шерифом. - Тараканы - мы. А вы - собачье дерьмо.

Когда взрыв хохота утих, жирный уставил лапу Еремею в грудь и, не переставая жевать, сказал так:

- Мальчики, - сказал он, - идите откуда пришли и передайте там, что в следующий раз мои ребята будут стрелять без предупреждения. А сейчас мы с ребятами посмотрим, как вы бегаете.

Тут стоявшие вокруг нас образовали коридор, и по этому коридору мы с Еремеем побежали. Сзади сразу начался беспорядочный грохот, и над головами у нас засвистело.

Как я и обещал Еремею, наше пребывание за щитком было чрезвычайно коротким: ближе к вечеру Еремей затормозил возле нашего унитаза, держась за сердце и тяжело дыша. Он, видимо, хотел что-то сказать, но сразу не мог. Удалось ему это только через минуту. Сливовый джем, сказал Еремей, вовсе не так вкусен, как он думал. И не исключено, что даже вреден для тараканов нашего возраста. Прощаясь со мной возле крана, Еремей попросил также никогда больше не уговаривать его насчёт овсяного печенья.

Так завершилось наше путешествие за щиток. Иногда я даже спрашиваю себя, не привиделось ли мне всё это, как тараканиха средних лет. Но нет, кажется... А впрочем... Вы же понимаете, в наше время ни за что нельзя ручаться.

Дома меня ждала Нюра. Нашего с ней разговора я описывать не буду - бабы они бабы и есть.

Всю следующую неделю я болел: бег после контузии не пошёл мне на пользу. К тому же жирный с бляшкой начал являться мне во сне, а явившись, тыкал лапой в грудь, называл "мальчиком" и заставлял бегать. Но всё это оказалось куда легче реальности.

IV

Первое, что я увидел, когда, пошатываясь, вышел из-под отставших обоев, был Семёнов. Семёнов стоял ко мне спиной и держал в поднятой руке какую-то штуковину, из которой с шипением вырывалась струя. Сначала я ничего не понял, а только увидел, как со стены, к которой протянул руку Семёнов, срываясь, летит вниз Дмитрий Полочный, как падает он на кухонный стол и вместо того, чтобы драпать, начинает быстро-быстро крутиться на месте, а Семёнов не бьёт по нему ладонью, а только с интересом смотрит. Когда Дмитрий перестал крутиться, подобрал лапки и затих, узурпатор взял его за ус и бросил в раковину.

Паника охватила меня. Я бросился обратно под обои, я помчался к Нюре, дрожь колотила моё тело - я понял, что приходит конец. До наступления ночи от семёновской струи погибло ещё трое наших, и всё в кухне провоняло ею до последней степени.

Ночью, убедившись, что убийца уснул, я зажал нос и снова бросился к Еремею. Еремей, сидя по холостяцкой своей привычке в полном одиночестве, раз за разом надувался и, поднося лапки ко рту, пытался свистнуть. Он ещё ничего не знал.

Услышав про струю, Еремей перестал надуваться, обмяк и устало поглядел на меня. Только тут я заметил, как постарел мой верный товарищ за минувшие сутки.

- Что же теперь будет? - спросил Еремей.

- Боюсь, что не будет нас, - честно ответил я.

- Прав был Геннадий, - тихо выдохнул он. - Надо было договариваться с Семёновым.

- Геннадий был прав, - согласился я.

- Надо собрать тараканов и пойти к Геннадию, - сказал вдруг Еремей.

Эта простая мысль почему-то не пришла мне в голову: очевидно, я уже успел нанюхаться семёновской дряни. Через пять минут, собрав кого можно и зажав носы, мы двинулись в сторону ванной. Делегация получилась солидная: кроме нас с Еремеем и Нюры, пошли Альберт с супругой, его тёща и ещё пятеро тараканов. Примкнул к колонне и разбуженный нашим топотом Степан Игнатьич. По дороге ему объяснили, куда идём.

Зашли и за Иосифом, но он идти к Геннадию отказался: лучше, сказал, умру здесь, как собака, а к этому семёновскому прихвостню - не пойду. И отвернулся очень гордо. Делать нечего, вышли мы от него, в цепочку построились и след в след прокрались в ванную.

Мы зашли за ножку, Еремей встал на стрёме у косяка (обещал-таки свистнуть, если что), а остальные проползли к Геннадию. Сильно исхудавший изгнанник лежал под ванной, раскинув лапки. Мы подползли и стали вокруг.

- Ты чего? - спросил его наконец Альберт.

- Не мешай мне медитировать, путник, - мирно ответил Геннадий, продолжая лежать.

- Чего не мешай? - попробовал уточнить Степан Игнатьич. Геннадий не ответил, а только скрестил нижние лапки и закатил глаза.

- Слушай, - сказал я тогда, - ты давай быстрее это слово, а то народ ждёт.

Геннадий осторожно расплёл лапки и перевернулся.

- Говори, странник, - сухо сказал он.

Тогда я рассказал ему обо всём, что произошло у нас после Второго всетараканьего. Геннадий не перебивал, но смотрел отрешённо.

Сообщение о ядовитой струе встретил с завидным хладнокровием. Спрошенный совета, рекомендовал тантры, самосозерцание и укрепление духа путём стойки на усах, после чего опять закатил глаза.

- А договор? - напомнил я, волнуясь. - Помнишь, ты хотел заключить с Семёновым договор?

- С каким Семёновым? - спросил Геннадий.

Мы немного постояли и ушли.

Развязка приближалась неотвратимо. Наутро, по вине высунувшегося из-под колонки Терентия, узурпатор залил дрянью всё зашкафье, плинтуса, батареи и трубу под раковиной. К вечеру те из нас, которые ещё могли что-либо чувствовать, почувствовали, что дело швах.

Ночью, покинув щель, я вышел на стол. Стол был пуст и огромен, полоска лунного света косо лежала на нём. Меня подташнивало. Бескрайняя чёрная кухня простиралась вокруг; ручка от дверцы шкафа тускло поблёскивала над хлебницей.

И тогда я закричал. На крик отовсюду начали сходиться уцелевшие, и сердце моё защемило - разве столько сошлось бы нас раньше? Когда приполз Степан Игнатьич - а он всегда приползал последним - я сказал:

- Разрешите Третий всетараканий съезд считать открытым.

- Разрешаем, - хором, тихо отозвались тараканы.

- Я хочу сказать, - сказал я.

- Скажи, Фома, - подняв лапку, прошептал Еремей.

- Тараканы! - сказал я. - Вопрос сегодня один: договор с Семёновым. Буфета не будет. Скандирующей группы не будет. Антресольные, если хотят автономии, могут её взять хоть сейчас и делать с ней, что хотят. Если плинтусные имеют что-нибудь против подраковинных или наоборот - пожалуйста, мы готовы казнить всех. Но сначала надо договориться с Семёновым.

И мы написали ему письмо, а Степан Игнатьич перевёл его: он, пока жил за обоями, выучил язык. Вот это письмо, от слова до слова:

"Семёнов!

Пишут тебе тараканы. Мы живём здесь давно, и вреда от нас не было никому. Ещё ни один человек не был раздавлен, смыт или сожжён тараканом, а если мы иногда едим твой хлеб, то, согласись, это не стало тебе в убыток. Впрочем, если ты не хочешь есть с нами за одним столом, никто не станет неволить тебя - мы согласны столоваться под плитой.

Мы не знаем, за что ты так ненавидишь нас, за что терпели мы и голод, и индивидуальный террор - но химическое оружие, Семёнов! Тебя осудят в ООН, если только какая-нибудь гадина не успеет наложить вето.

Семёнов!

Мы хотим мирного сосуществования с различным строем и предлагаем тебе Большой Договор, текст которого прилагается.

Ждём ответа, как соловьи лета.

Тараканы".

П Р И Л О Ж Е Н И Е

Большой договор

Руководствуясь интересами мира и сотрудничества, а также желанием нормально поесть и пожить, Высокие Договаривающиеся Стороны принимают на себя нижеследующие обязательства.

Жильцы Тараканы:

1. Обязуются не выходить на кухню с 6-00 до 9-30 (в выходные - до 11-00), а также быстро покидать места общего пользования по первому кашлю.

2. Гарантируют неприкосновенность свежего хлеба и праздничных заказов в течение трёх суток со дня приноса.

3. Как было сказано выше, согласны обедать ниже.

Встречным образом Жилец Семёнов обязуется:

4. Перестать убивать Жильцов Тараканов.

5. Не стирать со стола, а стряхивать на пол сухой тряпочкой.

6. По выходным и в дни государственных праздников не выносить ведро перед сном, а вытряхивать на пол.

Подписи:

За Семёнова - Семёнов

За тараканов - Фома Обойный

Степан Игнатьич писал всё в двух экземплярах - писал ночами, на шкафу, при неверном свете луны, и мы притаскивали ему последние крошки, чтобы у лапок Степана Игнатьича хватило сил.

На обсуждение вопроса о том, кто передаст письмо Семёнову, многие не пришли, сославшись на головную боль. Кузьма Востроногий передал через соседей отдельно, что отказывается участвовать в мероприятии, потому что Семёнов может его неправильно понять. Решено было тянуть жребий, и бумажку с крестиком вытащил Альберт.

Мудрый Степан Игнатьич сказал, что это справедливо, потому что у Альберта всё равно тёща.

Мы сделали Альберту белый флажок, и под утро оставили его вместе с письмом дожидаться прихода Семёнова.

Описывать дальнейшее меня заставляет только долг летописца.

Едва Альберт, размахивая флажком, двинулся навстречу узурпатору, тот подскочил, издал леденящий душу вопль, взвыл, рванулся к столу и оставил от Альберта мокрое место. Сделав это, Семёнов соскрёб всё, что осталось от нашего парламентёра, текстом Договора и выбросил обоих в мусорное ведро. Потом он обвёл кухню дикими глазами и шагнул к подоконнику, на котором стояла штуковина с ядовитой струёй внутри.

Мы бежали, бежали...

Э п и л о г

Четвёртые сутки сижу я глубоко в щели и вспоминаю свою жизнь, ибо ничего больше мне не остаётся.

Родился я давно. Мать моя была скромной трудолюбивой тараканихой, и хотя ни она, ни я не помним моего отца, он несомненно был тараканом скромным и трудолюбивым.

С детства приученный к добыванию крошек, я рано познал голод и холод, изведал и темноту щелей, и опасность долгих перебежек через кухню, и головокружительные переходы по трубам и карнизу. Я полюбил этот мир, где наградой за лишения дня было мусорное, сияющее в ночи ведро - и любовь. О, любви было много, и в этом, подобно моему безвестному отцу, я был столь же скромен, сколь трудолюбив. Покойница Нюра могла бы подтвердить это, знай она хоть пятую долю всего.

Я выучился грамоте, прилежно изучая историю; красоты поэзии открылись мне. И сейчас, сидя один в щели, я поддерживаю свой дух строками незабвенного Хитина Плинтусного:

"Что остаётся, когда ничего не осталось?

Капля надежды - и капля воды из-под крана..."

Так и я не теряю надежды, что любознательный потомок, шаря по щелям, наткнётся на этот манускрипт и прочтёт правдивейший рассказ о жестокой судьбе нашей, и вспомнит с благодарностью скромного Фому Обойного, которому, несмотря на скромность, невыносимо хочется есть. Надо бы пройтись вдоль плинтуса - авось чего-нибудь...

От переводчика

На этом месте рукопись обрывается, и, предвидя многочисленные вопросы, я считаю необходимым кое-что объяснить.

Манускрипт, состоящий из нескольких клочков старых обоев, мелко исписанных с обратной стороны непонятными значками, был обнаружен мною во время ремонта новой квартиры. Заинтересовавшись находкой, я в тот же день прекратил ремонт и сел за расшифровку. Почерк был чрезвычайно неразборчив и, повторяю, мелок, а тараканий язык - чудовищно сложен; работа первооткрывателя египетских иероглифов показалась бы детской шарадой рядом с этой, но я победил, распутав все неясности, кроме одной: автор манускрипта упорно называет моего обменщика Семёновым, хотя тот был Сидоров. Тип, кстати, действительно мерзкий.

Восемь лет продолжался мой труд. Квартира за это время пришла в полное запустение, а сам я полысел, ослеп и, питаясь одними яичницами, вслед за геморроем нажил себе диабет. Жена ушла от меня уже на второй год, а с работы выгнали чуть позже, когда заметили, что я на неё не хожу.

По утрам я бежал в магазин и, если успевал, хватал кефир, сахар, заварку, батон хлеба и яиц. Иногда кефира и яиц не было, потом пропал сахар - тогда я жил впроголодь целые сутки, на чае, а случалось, и на воде из-под крана.

С продуктами стало очень плохо. Вот раньше, бывало... Впрочем, о чём это я...

И потом этот завод. Пока я переводил первую главу, его построили прямо напротив моих окон, и сегодня я уже боюсь открывать форточку. Совершенно нечем дышать. Но перевод закончен, и я ни о чём не жалею.

В редакциях его, правда, не берут, говорят, не удовлетворяет высоким художественным требованиям; я говорю: так таракан же писал! Тем более, говорят - значит, не член Союза.

Впрочем, я не теряю надежды - ничего не пропадает в мире. Кто-нибудь когда-нибудь обязательно наткнётся на эту рукопись и узнает всё, как было.

Инспекция

Информация к размышлению

ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ

(хроника небывшего)

Михаилу Шевелёву

Операция "Санрайз-кроссворд" шла как по маслу.

Старенький пастор всё ж таки перепутал цвета залов, заблудился и отправил шифрованную депешу не туда. Никакой утечки о переговорах от этого, разумеется, не произошло; миссия Вольфа закончилась полным успехом.

Сепаратный мир был заключён.

Переброска армии Кессельринга на восточный фронт и успехи рейхсвера на Балатоне отозвались высадкой Квантунской армии в Чите и Хабаровске и казнью в Москве личного состава Генштаба вкупе со всеми руководителями полковника Исаева. Вместо звания Героя Советского Союза он был награждён личным крестом фюрера.

Волна войны снова покатилась на восток.

...2 сентября 1945 года на авианосце "Зигфрид" была подписана полная и безоговорочная капитуляция коммунистической России. Её европейская часть вошла в состав тысячелетнего рейха; территории за Уралом оказались под юрисдикцией США.

Заодно, на память о Пёрл-Харборе, Штаты оттяпали у японцев четыре острова с Курильской гряды. Японцы согласились не сразу, но публичные испытания в Лос-Аламосе их убедили.

Немецкий атомный проект чуть запаздывал, благодаря апатии физика Рунге - последний энтузиазм из него выбили осенью сорок третьего в подвалах папаши Мюллера. Проект был реализован только в сорок девятом, за что Рунге получил крест героя национал-социалистического труда.

К тому времени между демократическим Западом и нацистской Германией уже три года шла холодная война.

...Штирлиц сидел в своём любимом кабачке "Элефант", перечитывая старые радиограммы из Центра. Новых давно не поступало, да и неоткуда было: на Лубянке с самого рождества располагался филиал гестапо. Однажды нацистское руководство предложило Штирлицу командировку в Москву, но он отказался, потому что не хотел встречаться с женой.

Рассчитывать было не на кого, борьба с фашизмом продолжалась в автономном режиме. Ближайшей целью Максима Максимовича было скорейшее получение звания бригаденфюрера: гадить нацизму было удобнее с самого верху.

Между тем победивший фатерлянд заполонили убийцы в белых халатах. Они уже залечили насмерть Геббельса, и, по слухам, подбирались к фюреру. Разоблачила их простая немецкая медсестра, но казнить убийц не успели, потому что весной 53-го Гитлер всё-таки умер - возможно, что и сам.

В бункере началась делёжка пирога - и Штирлиц понял, что его час настал. Летом того же года он организовал падение рейхсмаршала СС Гиммлера, за что и получил долгожданного бригаденфюрера с "вертушкой". (Гиммлер, как выяснилось сразу же после ареста, был завербован британской разведкой ещё во времена Веймарской республики. Шпиона, тридцать лет притворявшегося видным нацистом, без лишних формальностей расстреляли в военной комендатуре Берлина.)

Следующей операцией Штирлица стало постепенное сближение с контр-адмиралом Деницем, в результате чего на ХХ съезде НСДАП тот выступил с докладом о мерах по преодолению последствий культа личности Адольфа Гитлера (Шикльгрубера). Предполагалось, что доклад будет закрытым, но Штирлиц с удовольствием организовал утечку в низовые партийные организации.

Из венцев он долго мог терпеть только Моцарта.

Летом пятьдесят седьмого стараниями Максима Максимовича антипартийная группировка в составе - Мюллер, Кейтель, Роммель и примкнувший к ним Риббентроп - была осуждена на пленуме НСДАП. Мюллер вылетел на пенсию - и аж до середины восьмидесятых развлекался тем, что пугал берлинцев, гуляя по бульварам без охраны.

Следует заметить, что всю эту антипартийную группировку сам Штирлиц и придумал.

На время берлинского фестиваля молодёжи и студентов 1958 года он уехал в Альпы покататься на лыжах - от стихов молодых поэтов на Александрплац его мутило. Из поэтов Штирлиц любил Рильке, но никому этого не говорил: давно растерзанный в клочья нацистской критикой, Райнер-Мария в своё время вынужден был даже отказаться от Нобелевской премии.

О планах гестапо по смещению Деница Штирлиц знал давно, но Октябрьский 1964 года Пленум ЦК НСДАП застал его врасплох. Предложение группы старых арийцев повесить волюнтариста на фортепианной струне не собрало большинства - опальному борцу с пидарасами дали пенсионную дачу под Берлином, но зятя его из "Фелькишер беобахтер" всё-таки попёрли.

О новом лидере нации было известно, что начинал он секретарём у Бормана, и покойному фюреру однажды понравилась его выправка. Шевеля огромными бровями, он начал закручивать гайки и возвращать страну к исконным ценностям национал-социализма.

Через четыре года танки Германии и её союзников по Варшавскому договору вошли в Прагу, где, не посоветовавшись с Берлином, чехи пытались построить себе национал-социализм с человеческим лицом.

Для дальнейшей борьбы с нацизмом Штирлицу пришлось применить тактику китайского председателя Мао: "чем хуже, тем лучше".

Сам Мао уже двадцать лет скрывался от японцев на Тайване.

Для причинения империи серьёзного урона нужен был соответствующий пост - и, собрав все силы для решающего карьерного броска, полковник Исаев пустился во все тяжкие.

Он охотился с Герингом на кабанов в берлинском зоопарке, пьянствовал в помещении рейхсканцелярии с Кальтенбрунером, расхищал вместе с Борманом партийную кассу и неоднократно участвовал в свальном грехе с министром культуры Марикой Рокк - и в семьдесят первом стал, наконец, членом Политбюро ЦК НСДАП.

Мало кто из знавших штандантерфюрера в молодые годы узнал бы его теперь: у Штирлица появился блудливый взгляд, мешки под глазами и сильное африкативное "г" в слове "геноссе". Зато теперь он имел возможность впрямую влиять на политику третьего рейха, что и делал, сколько хватало фантазии.

Начал Штирлиц с поворота Рейна и Одера, а продолжил тем, что бросил весь гитлерюгенд на строительство узкоколейки Бордо - Сыктывкар.

Поддержка всех родоплеменных африканских режимов, с одновременным развёртывание ракет вдоль Уральского хребта и усиление борьбы с рок-музыкой удачно совпали с появлением в Мюнхене карточек на пиво и баварские сосиски. "Фольксвагены" уже давно продавались только по записи.

В целом, итогами десятилетия Штирлиц был доволен. В фатерлянде ещё оставалось несколько недоразваленных отраслей, но это было делом времени. "Теперь главное - Иран", - думал Штирлиц, складывая на столе спичечных зверюшек.

Вооружённая поддержка шаха закончилась, как и было задумано, полной изоляцией Германии и бойкотом берлинской Олимпиады 1980-го года. По этому случаю немецкие атлеты взяли себе все медали, а физик Рунге, трижды герой национал-социалистического труда и лидер правозащитного движения, был сослан в закрытый город Дюссельдорф, откуда ещё пытался поддерживать забастовки на верфях рейхсвера в Гданьске, возглавляемые каким-то одержимым электриком.

Вскоре после Олимпиады бровастый Генсек ЦК НСДАП получил литературную премию имени Ницше и умер. Следом за ним (на том же посту) умерли: старинный приятель Штирлица, глава внешней разведки Вальтер Шелленберг (так и не сумевший навести в фатерлянде дисциплину) и тихий, совершенно никому не известный за пределами ЦК НСДАП, первый помощник лауреата премии Ницше. На всех трёх похоронах исполнялись "Кольца Нибелунгов", целиком.

В 1985 году в ошалевшей от Вагнера стране к власти пришёл, наконец, молодой, энергичный выходец из гитлерюгенда, давно чувствовавший необходимость коренных перемен в нацистском движении.

Для начала (разумеется, с подачи Штирлица) - он объявил войну шнапсу. Решение это дало поразительные результаты: уже через месяц на заводах Круппа было налажено нелегальное производство самогонных аппаратов. Когда самогонщиков начали судить, фатерлянд встал на дыбы, но до открытого бунта дело не дошло - и, вдохновлённый работоспособностью нового отца нации, Штирлиц сменил тактику.

Мало кто в Политбюро НСДАП догадывался, что именно Штирлицу принадлежала идея реформации нацистского государства, впоследствии вошедшее в историю под термином "перестройкиш". А простые немцы вообще ничего не понимали: просто в одно прекрасное утро обнаружилось, что все герои фатерлянда - не потомки Зигфрида, а дерьмо собачье. В дни выхода свежего номера "Нойес лебен" под окнами редакции стали собираться возбуждённые строители третьего рейха. Они поголовно поносили фюреров и спорили о прусской идее.

Германия превратилась в библиотеку. Тиражи подскочили к миллиону; секретарши в районных отделах НСДАП взахлёб, чуть не в открытую читали Ремарка, в Союзе Писателей Третьего Рейха шли консультации по поводу полного собрания сочинений Генриха Гейне.

Пока консультации шли, собрание вышло в Верхней Саксонии стотысячным тиражом.

Мюллер тихой сапой переправил за океан рукопись своих мемуаров о жутком прошлом гестапо и ездил туда читать лекции.

В мае восемьдесят седьмого в Берлине, в доме культуры имени Геринга, состоялся вечер Фасбиндера. Пока в Политбюро обсуждали размеры карательной акции, лидер нации посетил спектакль "Карьера Артура Уи" и произнёс несколько прочувствованных слов об ужасах гитлеризма. Эти слова особенно тронули диссидентов, до сих пор продолжавших сидеть за распространение пьесы Брехта в самиздате.

Диверсии в области идеологии Штирлиц продолжал подпирать расколом в партийных рядах. В октябре 1987-го, непосредственно перед заседанием Политбюро ЦК НСДАП, он в очередной раз ударил бутылкой по голове Холтоффа, возглавлявшего в то время берлинскую партийную организацию. Находясь в этом состоянии, Холтофф произнёс яркую речь против привилегий, за которую был немедленно исключён из Политбюро, - и стал народным арийским любимцем.

Борец со шнапсом, вдохновляемый Штирлицем, докатился до того, что признал перегибы в работе Освенцима и личным звонком вернул из закрытого города Дюссельдорфа опального физика Рунге. Вывод рейхсвера из Ирана окончательно превратил борца со шнапсом в идола западной демократии, которой с начала пятидесятых снились немецкие ядерные подлодки, всплывающие в дельте Миссисипи.

В 1989-м Штирлиц осуществил операцию "Выборы в рейхстаг". Из пятисот депутатских мест целых пятнадцать удалось отдать нечленам НСДАП, протащить в высший законодательный орган Третьего Рейха двух евреев и организовать прямые трансляции на всю Германию.

До последнего момента нацистская верхушка была уверена, что играет с проклятым Западом тонкую двойную игру, но депутаты рейхстага, трижды проинструктированные, проверенные члены партии, истинные арийцы с характерами нордическими, выдержанными, в прошлом беспощадные к врагам рейха, оказавшись в прямом эфире, понесли родное нацистское государство по таким кочкам, что испугались даже евреи.

Сразу после съезда от партии отделилась партийная ячейка земли Баден-Вюртенберг, а в норвежских школах явочным порядком перестали преподавать немецкий язык. Затем, среди бела дня, кто-то снял флаг со свастикой с Эйфелевой башни.

Подразделения рейхсвера, направленные остановить войну между Чешским и Словацким протекторатами из-за Моравии, были обстреляны с обеих сторон, и больше рейх уже ни во что не вмешивался.

Наконец, толпы славянской молодёжи снесли Уральский хребет, и Западная Россия, никого не спросившись, объединилась с Восточной.

Штирлиц узнавал обо всём этом из закрытых сводок. Ему уже не надо было ничего делать: тысячелетний рейх разваливался в автономном режиме. Собственно, никакого рейха уже не было: "Дойчебанк" давал за марку полцента, гестапо окончательно перешло на рэкет, а какие-то умельцы втихую акционировали имущество гитлерюгенда...

Юный резерв партии давно торговал чизбургерами в "Макдональдсе" и вместо Вагнера тащился от группы "Queen". Деморализованные войска вермахта под всеобщее улюлюканье покидали Варшаву и Москву...

Летом девяносто первого группа патриотов, находясь в отчаянии перед грядущим подписанием Юнион-договора, изолировала борца со шнапсом в его резиденции на Чёрном море и, собравши пресс-конференцию, объявила всё, что случилось в фатерлянде после восемьдесят шестого года, недействительным. При этом руки у патриотов тряслись.

Ранним августовским утром Штирлиц приехал к Холтоффу и, растолкав, объяснил тому, что - пора. Попросив Штирлица покрепче ударить себя бутылкой по голове, Холтофф вышел в прямой эфир и позвал берлинцев на баррикады.

Через пару дней с площадей, подцепив тросами за шеи, уже снимали изваяния фюрера и его партийных товарищей, а свободолюбивый немецкий народ, во главе с активистами гестапо, рвал свастики и громил сейфы в здании ЦК НСДАП. Разгромив сейфы, демократы с немецкой аккуратностью жгли документы...

Вернувшийся с Чёрного моря борец со шнапсом рейха уже не застал.

...Полковник Исаев сидел в своём любимом кабачке "Элефант", накачиваясь импортным пивом (своего в Германии давно не было). Задание, которое он поставил сам себе полвека назад, было выполнено с блеском - нацистское государство лежало в руинах. И только одно мучило старенького Максима Максимовича: он никак не мог вспомнить - где мог раньше видеть лицо лидера либерально-демократической партии фатерлянда, этого болтливого борца за новую Германию, вынырнувшего вдруг из ниоткуда и мигом взлетевшего в политическую элиту страны (взлетевшего, поговаривали, на деньги Бормана).

Он вспомнил это по дороге домой - и вспомнив, остановил машину, и долго потом сосал валидол.

Лицо борца с гитлеризмом было лицом провокатора Клауса, агента четвёртого управления РСХА, собственноручно застреленного Штирлицем под Берлином полвека назад. Клаус, как оказалось, не только выжил, но ничуть не постарел, а только раздобрел на спонсорских харчах - и теперь, не вылезая из телевизоров, уверенно вёл фатерлянд к новой жизни.

Штирлиц выключил зажигание и заплакал тяжёлыми стариковскими слезами.

А вскоре с кумачом наперевес и с обещаньем дарового супа ГКЧП ЦК КПСС устроил нам Форос и врезал дуба. Пока ж пускал чернила осьминог и пучился Указом напоследок, эпоха завершалась под шумок (эпоха - под шуршание балеток!) - и трижды Зигфрид выручил Одетту, и столько ж раз наказан был порок!..

ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ

(хроника небывшего)

Михаилу Шевелёву

Операция "Санрайз-кроссворд" шла как по маслу.

Старенький пастор всё ж таки перепутал цвета залов, заблудился и отправил шифрованную депешу не туда. Никакой утечки о переговорах от этого, разумеется, не произошло; миссия Вольфа закончилась полным успехом.

Сепаратный мир был заключён.

Переброска армии Кессельринга на восточный фронт и успехи рейхсвера на Балатоне отозвались высадкой Квантунской армии в Чите и Хабаровске и казнью в Москве личного состава Генштаба вкупе со всеми руководителями полковника Исаева. Вместо звания Героя Советского Союза он был награждён личным крестом фюрера.

Волна войны снова покатилась на восток.

...2 сентября 1945 года на авианосце "Зигфрид" была подписана полная и безоговорочная капитуляция коммунистической России. Её европейская часть вошла в состав тысячелетнего рейха; территории за Уралом оказались под юрисдикцией США.

Заодно, на память о Пёрл-Харборе, Штаты оттяпали у японцев четыре острова с Курильской гряды. Японцы согласились не сразу, но публичные испытания в Лос-Аламосе их убедили.

Немецкий атомный проект чуть запаздывал, благодаря апатии физика Рунге - последний энтузиазм из него выбили осенью сорок третьего в подвалах папаши Мюллера. Проект был реализован только в сорок девятом, за что Рунге получил крест героя национал-социалистического труда.

К тому времени между демократическим Западом и нацистской Германией уже три года шла холодная война.

...Штирлиц сидел в своём любимом кабачке "Элефант", перечитывая старые радиограммы из Центра. Новых давно не поступало, да и неоткуда было: на Лубянке с самого рождества располагался филиал гестапо. Однажды нацистское руководство предложило Штирлицу командировку в Москву, но он отказался, потому что не хотел встречаться с женой.

Рассчитывать было не на кого, борьба с фашизмом продолжалась в автономном режиме. Ближайшей целью Максима Максимовича было скорейшее получение звания бригаденфюрера: гадить нацизму было удобнее с самого верху.

Между тем победивший фатерлянд заполонили убийцы в белых халатах. Они уже залечили насмерть Геббельса, и, по слухам, подбирались к фюреру. Разоблачила их простая немецкая медсестра, но казнить убийц не успели, потому что весной 53-го Гитлер всё-таки умер - возможно, что и сам.

В бункере началась делёжка пирога - и Штирлиц понял, что его час настал. Летом того же года он организовал падение рейхсмаршала СС Гиммлера, за что и получил долгожданного бригаденфюрера с "вертушкой". (Гиммлер, как выяснилось сразу же после ареста, был завербован британской разведкой ещё во времена Веймарской республики. Шпиона, тридцать лет притворявшегося видным нацистом, без лишних формальностей расстреляли в военной комендатуре Берлина.)

Следующей операцией Штирлица стало постепенное сближение с контр-адмиралом Деницем, в результате чего на ХХ съезде НСДАП тот выступил с докладом о мерах по преодолению последствий культа личности Адольфа Гитлера (Шикльгрубера). Предполагалось, что доклад будет закрытым, но Штирлиц с удовольствием организовал утечку в низовые партийные организации.

Из венцев он долго мог терпеть только Моцарта.

Летом пятьдесят седьмого стараниями Максима Максимовича антипартийная группировка в составе - Мюллер, Кейтель, Роммель и примкнувший к ним Риббентроп - была осуждена на пленуме НСДАП. Мюллер вылетел на пенсию - и аж до середины восьмидесятых развлекался тем, что пугал берлинцев, гуляя по бульварам без охраны.

Следует заметить, что всю эту антипартийную группировку сам Штирлиц и придумал.

На время берлинского фестиваля молодёжи и студентов 1958 года он уехал в Альпы покататься на лыжах - от стихов молодых поэтов на Александрплац его мутило. Из поэтов Штирлиц любил Рильке, но никому этого не говорил: давно растерзанный в клочья нацистской критикой, Райнер-Мария в своё время вынужден был даже отказаться от Нобелевской премии.

О планах гестапо по смещению Деница Штирлиц знал давно, но Октябрьский 1964 года Пленум ЦК НСДАП застал его врасплох. Предложение группы старых арийцев повесить волюнтариста на фортепианной струне не собрало большинства - опальному борцу с пидарасами дали пенсионную дачу под Берлином, но зятя его из "Фелькишер беобахтер" всё-таки попёрли.

О новом лидере нации было известно, что начинал он секретарём у Бормана, и покойному фюреру однажды понравилась его выправка. Шевеля огромными бровями, он начал закручивать гайки и возвращать страну к исконным ценностям национал-социализма.

Через четыре года танки Германии и её союзников по Варшавскому договору вошли в Прагу, где, не посоветовавшись с Берлином, чехи пытались построить себе национал-социализм с человеческим лицом.

Для дальнейшей борьбы с нацизмом Штирлицу пришлось применить тактику китайского председателя Мао: "чем хуже, тем лучше".

Сам Мао уже двадцать лет скрывался от японцев на Тайване.

Для причинения империи серьёзного урона нужен был соответствующий пост - и, собрав все силы для решающего карьерного броска, полковник Исаев пустился во все тяжкие.

Он охотился с Герингом на кабанов в берлинском зоопарке, пьянствовал в помещении рейхсканцелярии с Кальтенбрунером, расхищал вместе с Борманом партийную кассу и неоднократно участвовал в свальном грехе с министром культуры Марикой Рокк - и в семьдесят первом стал, наконец, членом Политбюро ЦК НСДАП.

Мало кто из знавших штандантерфюрера в молодые годы узнал бы его теперь: у Штирлица появился блудливый взгляд, мешки под глазами и сильное африкативное "г" в слове "геноссе". Зато теперь он имел возможность впрямую влиять на политику третьего рейха, что и делал, сколько хватало фантазии.

Начал Штирлиц с поворота Рейна и Одера, а продолжил тем, что бросил весь гитлерюгенд на строительство узкоколейки Бордо - Сыктывкар.

Поддержка всех родоплеменных африканских режимов, с одновременным развёртывание ракет вдоль Уральского хребта и усиление борьбы с рок-музыкой удачно совпали с появлением в Мюнхене карточек на пиво и баварские сосиски. "Фольксвагены" уже давно продавались только по записи.

В целом, итогами десятилетия Штирлиц был доволен. В фатерлянде ещё оставалось несколько недоразваленных отраслей, но это было делом времени. "Теперь главное - Иран", - думал Штирлиц, складывая на столе спичечных зверюшек.

Вооружённая поддержка шаха закончилась, как и было задумано, полной изоляцией Германии и бойкотом берлинской Олимпиады 1980-го года. По этому случаю немецкие атлеты взяли себе все медали, а физик Рунге, трижды герой национал-социалистического труда и лидер правозащитного движения, был сослан в закрытый город Дюссельдорф, откуда ещё пытался поддерживать забастовки на верфях рейхсвера в Гданьске, возглавляемые каким-то одержимым электриком.

Вскоре после Олимпиады бровастый Генсек ЦК НСДАП получил литературную премию имени Ницше и умер. Следом за ним (на том же посту) умерли: старинный приятель Штирлица, глава внешней разведки Вальтер Шелленберг (так и не сумевший навести в фатерлянде дисциплину) и тихий, совершенно никому не известный за пределами ЦК НСДАП, первый помощник лауреата премии Ницше. На всех трёх похоронах исполнялись "Кольца Нибелунгов", целиком.

В 1985 году в ошалевшей от Вагнера стране к власти пришёл, наконец, молодой, энергичный выходец из гитлерюгенда, давно чувствовавший необходимость коренных перемен в нацистском движении.

Для начала (разумеется, с подачи Штирлица) - он объявил войну шнапсу. Решение это дало поразительные результаты: уже через месяц на заводах Круппа было налажено нелегальное производство самогонных аппаратов. Когда самогонщиков начали судить, фатерлянд встал на дыбы, но до открытого бунта дело не дошло - и, вдохновлённый работоспособностью нового отца нации, Штирлиц сменил тактику.

Мало кто в Политбюро НСДАП догадывался, что именно Штирлицу принадлежала идея реформации нацистского государства, впоследствии вошедшее в историю под термином "перестройкиш". А простые немцы вообще ничего не понимали: просто в одно прекрасное утро обнаружилось, что все герои фатерлянда - не потомки Зигфрида, а дерьмо собачье. В дни выхода свежего номера "Нойес лебен" под окнами редакции стали собираться возбуждённые строители третьего рейха. Они поголовно поносили фюреров и спорили о прусской идее.

Германия превратилась в библиотеку. Тиражи подскочили к миллиону; секретарши в районных отделах НСДАП взахлёб, чуть не в открытую читали Ремарка, в Союзе Писателей Третьего Рейха шли консультации по поводу полного собрания сочинений Генриха Гейне.

Пока консультации шли, собрание вышло в Верхней Саксонии стотысячным тиражом.

Мюллер тихой сапой переправил за океан рукопись своих мемуаров о жутком прошлом гестапо и ездил туда читать лекции.

В мае восемьдесят седьмого в Берлине, в доме культуры имени Геринга, состоялся вечер Фасбиндера. Пока в Политбюро обсуждали размеры карательной акции, лидер нации посетил спектакль "Карьера Артура Уи" и произнёс несколько прочувствованных слов об ужасах гитлеризма. Эти слова особенно тронули диссидентов, до сих пор продолжавших сидеть за распространение пьесы Брехта в самиздате.

Диверсии в области идеологии Штирлиц продолжал подпирать расколом в партийных рядах. В октябре 1987-го, непосредственно перед заседанием Политбюро ЦК НСДАП, он в очередной раз ударил бутылкой по голове Холтоффа, возглавлявшего в то время берлинскую партийную организацию. Находясь в этом состоянии, Холтофф произнёс яркую речь против привилегий, за которую был немедленно исключён из Политбюро, - и стал народным арийским любимцем.

Борец со шнапсом, вдохновляемый Штирлицем, докатился до того, что признал перегибы в работе Освенцима и личным звонком вернул из закрытого города Дюссельдорфа опального физика Рунге. Вывод рейхсвера из Ирана окончательно превратил борца со шнапсом в идола западной демократии, которой с начала пятидесятых снились немецкие ядерные подлодки, всплывающие в дельте Миссисипи.

В 1989-м Штирлиц осуществил операцию "Выборы в рейхстаг". Из пятисот депутатских мест целых пятнадцать удалось отдать нечленам НСДАП, протащить в высший законодательный орган Третьего Рейха двух евреев и организовать прямые трансляции на всю Германию.

До последнего момента нацистская верхушка была уверена, что играет с проклятым Западом тонкую двойную игру, но депутаты рейхстага, трижды проинструктированные, проверенные члены партии, истинные арийцы с характерами нордическими, выдержанными, в прошлом беспощадные к врагам рейха, оказавшись в прямом эфире, понесли родное нацистское государство по таким кочкам, что испугались даже евреи.

Сразу после съезда от партии отделилась партийная ячейка земли Баден-Вюртенберг, а в норвежских школах явочным порядком перестали преподавать немецкий язык. Затем, среди бела дня, кто-то снял флаг со свастикой с Эйфелевой башни.

Подразделения рейхсвера, направленные остановить войну между Чешским и Словацким протекторатами из-за Моравии, были обстреляны с обеих сторон, и больше рейх уже ни во что не вмешивался.

Наконец, толпы славянской молодёжи снесли Уральский хребет, и Западная Россия, никого не спросившись, объединилась с Восточной.

Штирлиц узнавал обо всём этом из закрытых сводок. Ему уже не надо было ничего делать: тысячелетний рейх разваливался в автономном режиме. Собственно, никакого рейха уже не было: "Дойчебанк" давал за марку полцента, гестапо окончательно перешло на рэкет, а какие-то умельцы втихую акционировали имущество гитлерюгенда...

Юный резерв партии давно торговал чизбургерами в "Макдональдсе" и вместо Вагнера тащился от группы "Queen". Деморализованные войска вермахта под всеобщее улюлюканье покидали Варшаву и Москву...

Летом девяносто первого группа патриотов, находясь в отчаянии перед грядущим подписанием Юнион-договора, изолировала борца со шнапсом в его резиденции на Чёрном море и, собравши пресс-конференцию, объявила всё, что случилось в фатерлянде после восемьдесят шестого года, недействительным. При этом руки у патриотов тряслись.

Ранним августовским утром Штирлиц приехал к Холтоффу и, растолкав, объяснил тому, что - пора. Попросив Штирлица покрепче ударить себя бутылкой по голове, Холтофф вышел в прямой эфир и позвал берлинцев на баррикады.

Через пару дней с площадей, подцепив тросами за шеи, уже снимали изваяния фюрера и его партийных товарищей, а свободолюбивый немецкий народ, во главе с активистами гестапо, рвал свастики и громил сейфы в здании ЦК НСДАП. Разгромив сейфы, демократы с немецкой аккуратностью жгли документы...

Вернувшийся с Чёрного моря борец со шнапсом рейха уже не застал.

...Полковник Исаев сидел в своём любимом кабачке "Элефант", накачиваясь импортным пивом (своего в Германии давно не было). Задание, которое он поставил сам себе полвека назад, было выполнено с блеском - нацистское государство лежало в руинах. И только одно мучило старенького Максима Максимовича: он никак не мог вспомнить - где мог раньше видеть лицо лидера либерально-демократической партии фатерлянда, этого болтливого борца за новую Германию, вынырнувшего вдруг из ниоткуда и мигом взлетевшего в политическую элиту страны (взлетевшего, поговаривали, на деньги Бормана).

Он вспомнил это по дороге домой - и вспомнив, остановил машину, и долго потом сосал валидол.

Лицо борца с гитлеризмом было лицом провокатора Клауса, агента четвёртого управления РСХА, собственноручно застреленного Штирлицем под Берлином полвека назад. Клаус, как оказалось, не только выжил, но ничуть не постарел, а только раздобрел на спонсорских харчах - и теперь, не вылезая из телевизоров, уверенно вёл фатерлянд к новой жизни.

Штирлиц выключил зажигание и заплакал тяжёлыми стариковскими слезами.

А вскоре с кумачом наперевес и с обещаньем дарового супа ГКЧП ЦК КПСС устроил нам Форос и врезал дуба. Пока ж пускал чернила осьминог и пучился Указом напоследок, эпоха завершалась под шумок (эпоха - под шуршание балеток!) - и трижды Зигфрид выручил Одетту, и столько ж раз наказан был порок!..

Комсомольское ретро

Культурные люди

КУЛЬТУРНЫЕ ЛЮДИ

Памяти Михаила Зощенко

Народ теперь не тот, что при коммунистах. Он из мрака, можно сказать, вышел. Культурный уровень у него теперь другой, и сознание, об чём говорить, сильно изменилось. Примером чему следующая поучительная история.

Как-то под Рождество - а может, не под Рождество, а на День Конституции, дьявол его знает! - в общем, как-то зимой пошел я по надобности в "Металлоремонт". У меня ключи потерялись, вот я и хотел других наделать, чтобы больше в дверь не колотиться. Соседи у нас нервные стали в процессе реформ, в наружную дверь замок засобачили и запирают. Боятся людей. Зимой с мусорным ведром в одной рубашке на минутку выскочишь - и прыгаешь потом на холодке, как блоха какая-нибудь, пока не сжалятся.

Прямо сказать, плохо без ключей. Ну я и выпросил у соседа. Он сказал: я хотя и опасаюсь давать вам свой ключ, потому что человек вы довольно ненадёжный, но на полдня - нате.

А в "Металлоремонте" сидит в будке бодрый гражданин с напильником. Давайте, говорит, вашу железку, я её сейчас в два счета. И правда, очень скоро высовывает он мне через своё окошечко совершенно готовые ключи. Пользуйтесь, говорит, на здоровье, гражданин, по "полштуки" с вас за железку, заходите ещё.

Расплатился я и пошел в мечтательном настроении домой. Я мечтал, как буду теперь ведро выносить и на соседей плевать. Так, знаете, размечтался, чуть под трамвай не зашёл. Дело нехитрое.

Дома, конечно, начал ключи проверять. И вижу вот какой парадокс: ключи совсем не подходят! Причём не то, чтобы один какой-нибудь, а все не влазят. Такой нетипичный случай.

Я, натурально, обиделся. Всё-таки не коммунистический режим, чтобы ключи в замки не влазили. Всё-таки пятый год, не говоря худого слова, к рынку переходим. Эдак, по полштуки за железку - все деньги кончатся. И после обеда направился я снова в "Металлоремонт" с мыслью, значит, начистить кому следует рыло.

И вижу: у двери ларька топчется довольно бодрый субьект в ватничке - не тот, что с утра, но тоже, надо сказать, очень отзывчивый мужчина. Он, как возле своей личности меня обнаружил, сразу улыбнулся и говорит: я, говорит, вижу, милый вы мой человек, что у вас есть ко мне дело, так вы, пожалуйста, не стесняйтесь, выкладывайте всё начистоту!

Я говорю: мне скрывать нечего! И всё ему в подробных красках рассказал. Мастер рассмеялся на мой рассказ довольно добродушно и говорит: это сменщик! Он при коммунистическом режиме рос, и у него руки несколько косо приставлены, а вообще человек он хороший, вы уж не обижайтесь на него, пожалуйста. Не огорчайте мою ранимую душу.

Я говорю: мне обижаться без пользы, мне ключи нужны. Он мне на это отвечает: ключи ваши я исправлю, конечно, бесплатно. Открывает дверь и рукой дружелюбно мотает взад-вперед: милости, говорит, прошу, заходите, а то ещё отморозите чего-нибудь по случаю.

Тут я, признаться, несколько остолбенел. Видно, за долгое время советской власти отвык от человеческого обхождения. А он всё стоит и рукой мотает: дескать, без вас не войду, даже не просите!

И вот влажу я в его ларёк целиком - а там неприхотливая такая, но в общем приспособленная для жизни обстановочка: точила всякие, напильники, а по стенкам календари с голыми мамзелями для уюта. И от электроприбора тепло, братцы мои, как в бане!

Меня, натурально, от всего этого сразу разморило, а мастер говорит: да что же вы стоите посредине помещения, голубчик, садитесь на мягкий стул! А я, говорит, тем временем совершенно бесплатно исправлю ошибку моего сменщика и сделаю вам хорошие дубликаты, чтобы вы больше никогда не мёрзли!

От такого внимания к себе я, конечно, теряю дар русской речи. А мастер скромно надевает свой синий трудящийся халат и начинает, эдак, нежно вжикать своим инструментом по моим железкам.

Сейчас, говорит, я вас обслужу, можно сказать, как человека. А на сменщика, говорит, не обижайтесь! И слово за слово, заводит тонкий разговор. Дескать, ещё Чаадаев предупреждал насчёт ключей, что с первого раза не сделают, потому что не Европа. Вжик. И Елена Блавацкая, говорит, предупреждала. Вжик-вжик. И Рерих. И через полчаса такого разговора я, братцы мои, немею окончательно, чувствуя полную свою интеллигентскую несостоятельность рядом с познаниями этого трудящегося с его простым инструментом. И начинаю потихоньку думать про себя, что раз такое дело, надо всё-таки доплатить, а то получается нехорошо. Блавацкой не читал, а припёрся, как дурак, со своими железками к просвещённому человеку. И поддержать культурный разговор нечем - сиди да разевай рот, будто окунь какой-нибудь.

А мастер тем временем открывает уже совершенно небывалые горизонты образования, и при этом не торопясь, с большим гражданским достоинством, вжикает по железке инструментом. И в процессе его речи за окошком становится темно, потому что зима.

А мне ещё до дому пёхать.

А перебивать неловко. Всё-таки культурные люди...

И вот, можете себе представить, спрашивает он меня, что я, например, думаю насчёт воззрений философа Фёдорова по поводу спасения мира через воскрешение умерших - а я, братцы мои, сижу уже буквально весь потный и думаю исключительно насчёт того, чтобы самому из его ларька живым на свободу высунуться.

И когда он, наконец, протягивает мне ключи, я просто-таки чуть не плачу. Спасибо вам, говорю, огромное. Ну что вы, отвечает, это вы, как клиент, извините нас за причинённое беспокойство. И виновато наклоняет свою умную голову, и ногой шаркает со страшной интеллигентностью. Я спрашиваю: может быть, возьмёте немного денег? Тут он даже руками на меня замахал.

Тогда я говорю ему: можно ли для интересу узнать, как вас зовут? Он весь запунцовел и отвечает: Степан. Я говорю: вот за такими, как вы, Степан, будущее нашей многострадальной страны. Он скромно, эдак, потупился и тихо так отвечает: я знаю.

Я тогда на всякий случай спрашиваю ещё раз: может, всё-таки возьмете денег, Степан? Тут он совсем уж сильно потупился и говорит: ну хорошо. Я возьму деньги, чтобы вас не обидеть... Строго по прейскуранту. По семьсот за железку.

Я, конечно, удивился. Как, говорю, семьсот? Утром пятьсот было! Он говорит: так то ж утром... И довольно тяжело вздыхает, явно горюя о трудностях на пути реформ.

Я отдал ему деньги и, ласково попрощавшись за руку, заторопился домой.

Я шёл, размышляя о высоких свойствах человеческой души. О том, какие образованные люди трудятся у нас теперь в неприметных ларьках у метро, своим примером создавая новые, культурные отношения между клиентом и работником сервиса...

Вот только дверь опять не открывалась. То есть буквально ни одним ключом, даже соседским. Я думаю, этот Степан ненароком перепилил его, когда про Рериха рассказывал.

Ну, рерих рерихом, а сосед мне потом по рылу сьездил два раза при свидетелях.

Вы, конечно, спросите, граждане, в чём мораль данного произведения? Против чего направлено жало этой художественной сатиры?

Жало, положим, направлено против темноты и бескультурья. А мораль такая, что народ стал гораздо грамотнее. Не то, что при коммунистах. При коммунистах, небось, ему, Степану этому, выдали бы по фунту перцу и за Рериха, и за Блавацкую... За воскрешение мёртвых, допустим, вообще бы из Москвы уехал к чертям собачьим.

А теперь - философствуй совершенно свободно!

И очень даже просто.

Лужа (жизнеописание города Почесалова от царя Алексея Михайловича до наших дней)

ЛУЖА

Жизнеописание города Почесалова

от царя Алексея Михайловича до наших дней

Геннадию Хазанову

В городе Почесалове достопримечательностей было три: церковь Пресвятой богородицы девы Марии, камвольно-прядильный комбинат имени Рамона Меркадера и лужа на центральной площади.

История первых двух достопримечательностей более или менее ясна. Церковь, построенная при Алексее Михайловиче, была перестроена при Анне Иоанновне, разграблена при Владимире Ильиче и взорвана при Иосифе Виссарионовиче. После этого, ввиду временной (со времён татаро-монгольского ига) нетрудоспособности почесаловского населения, развалины церкви так и пролежали до Никиты Сергеевича, при котором их начали, наконец, использовать под овощехранилище.

Вторая достопримечательность, камвольно-прядильный комбинат имени Рамона Меркадера, построен был после войны и с тех пор бесперебойно выпускал ледорубы на экспорт, соревнуясь за переходящее знамя с кондитерской фабрикой имени Чойбалсана, выпускавшей что-то до такой степени сладкое, что работавших там наружу вообще не выпускали.

Что же до третьей достопримечательности - большой, в полтора гектара, лужи посреди города, - то разобраться в истории этого вопроса гораздо сложнее: никаких документов относительно времени и обстоятельств её появления в почесаловских архивах не сохранилось. Да и в областном центре, в городе Глупове, тоже не нашлось их. Надо заметить, что демократы, в новейшие времена пришедшие к почесаловскому кормилу, неоднократно и с самым загадочным видом кивали на опечатанные комнаты в местном отделении КГБ - но уж давно побиты стекла в КГБ, уже, посрывав печати, энтузиасты гласности повытаскивали из ихних сейфов всё до последнего стакана, - а света на тайну почесаловской лужи не пролилось и оттуда.

Вроде как всегда она была. По крайней мере, почётный старожил города Самсон Цырлов, про год рождения которого спорят местные краеведы (сам Самсон Игнатьич отморозил мозги в Альпах в итальянскую кампанию 1799 года), - так вот, этот самый дедушка утверждает, что ишо в мирное время, до итальянской, то есть, кампании, лужа была. Ещё указ вроде читали царицы Екатерины Алексеевны: осушить ту лужу, не позорить ея перед Волтером - и даже прислали из столицы на сей предмет капитан-исправника, и песка свезли на подводах со всей России, но тут пронёсся по Почесалову слух, что в Петербург, проездом от ливонцев к китайцам, нагрянул какой-то маг, превращающий различные субстанции в золото и съестное, - и песка не стало. И даже не воровал его никто, а просто: вышел утром капитан-исправник на площадь - стоят подводы, нагнулся сапог подтянуть, голову поднял - ни подвод, ни песку; опять голову нагнул - и сапог нету.

Впечатление было столь сильным, что капитан-исправник, до того не бравший в рот, немедленно напился в лёжку, а потом, опохмелившись, пошёл всё это искать. Но мужики, глядя честными глазами, разводили честными руками, и умер капитан-исправник здесь же, в Почесалове, в опале и белой горячке, под плеск разливающейся лужи, в царствование уже Павла Петровича.

При этом Павле Петровиче жизнь почесаловцев сильно упорядочилась: к Пасхе прислал он с нарочным приказ: устроить на центральной площади плац и, от заутрени до обеда, ходить по оному на прусский манер, под флейту.

Эта весть повергла почесаловцев в уныние, и ближе к полудню они начали стекаться к площади. На месте будущего плаца, широко разлившись, плескалась лужа.

- М-да... - сказал один почесаловец, почесав в затылке. - Да ещё под флейту...

- А при Катьке-то - поменьше была, - заметил насчёт лужи другой.

Постояли они, поплевали в лужу, да и разошлись по домам. Европейскому уму этого не понять, но была у них такая чисто почесаловская мысль, что начальственное распоряжение, по местному обычаю, рассосётся само собой. Однако же, само собой не рассосалось, и через неделю весенний ветерок пронёс по городу слово "гауптвахта". Что означало сие, никто толком сказать не мог, но звучало слово так не по-русски, что население, взяв вёдра, пошло на всякий случай лужу вычёрпывать.

Встав в цепочку, почесаловцы принялись за работу, в чём сильно преуспели - по подсчётам местного дьяка, вёдер ими было перетаскано до восьми сотен с лишком, однако лужи всё не убывало. Ближе к вечеру почесаловцы сели перекурить, а один шебутной некурящий, интересу ради, пошёл вдоль цепочки, по которой передавали ведра, и обнаружил, что кончается она аккурат у другого конца лужи. Когда он сообщил об этом курящим, его начали бить, а прибив, разошлись по-тихому, с Богом, по домам.

В столицу же было послано с фельдъегерем донесение о наводнении, затопившем свежепостроенный плац вместе с ходившими по оному на прусский манер селянами.

Однако же прочесть этого Павлу Петровичу не довелось, потому что по дороге к Санкт-Петербургу фельдъегерь заблудился и нашел столицу не сразу, а только ранней весной 1801-го.

Первое, что увидел фельдъегерь, войдя в Михайловский замок, была красная рожа гусара Зубова. Гусар молча подошёл к нему, взяв за грудки, приподнял над паркетом и, рассмотрев, спросил:

- Чё надо?

- Донесение к императору, - просипел фельдъегерь.

- Пиздец твоему императору, - доверительно сообщил ему гусар Зубов, и фельдъегер с чувством исполненного долга побрёл обратно в Почесалов.

При новом государе вопрос о луже временно потерял актуальность: государь воевал, и ему было ни до чего. А самим почесаловцам она - ну не то чтобы совсем не мешала, а так... привыкли. К тому же рельеф дна оказался совсем простой; даже малые дети знали: здесь по щиколотку, тут по колено, там вообще дна нет. Ну и гуляли себе на здоровье. А вот французы недоглядели: идючи через Почесалов на Москву, потеряли эскадрон кирасир, до того без потерь прошедших Аустерлиц и Ватерлоо. Только булькнуло сзади.

Позже, когда здешние сперанские затеяли осушить, наконец, лужу и соорудить на её месте нечто по примеру Елисейских полей, местные патриоты вышли к луже с хоругвями и песнопением - и отстояли святое для всех россиян место. При этом часто поминался Иван Сусанин с его топографическими фокусами.

В общем, ни черта у сперанских не вышло: Елисейские поля так и остались в Париже, а лужа - в Почесалове. Ну а уж потом пошло-поехало. Сперанские подались в декабристы, нашумели так, что проснулся Герцен - и почесаловцы, поочередно молясь, читая по слогам "Капитал" и взрывая должностных лиц бомбами-самоделками, даже думать забыли о луже. Только регулярно плевали в неё, проходя то в церковь, то на маёвку.

Лишь изредка какой-нибудь нетрезвый почесаловец, зайдя по грудь там, где безнаказанно бегал ребёнком, начинал кричать в ночи леденящим душу голосом. Эти звуки отрывали его земляков от "Капитала" и борща с гусятиной; они внимательно прислушивались к затихающему в ненастной тьме крику и затем философски замечали:

- Вона как.

И кто-нибудь обязательно добавлял насчёт лужи:

- А при Николай Палыче - меньше была...

Наконец, изведя администрацию терактами, почесаловцы дожили до того светлого дня, когда на край лужи с жутким тарахтением въехала бронемашина, и какой-то человечек в кожанке, совершенно никому здесь не известный, взобравшись на броню и пальнув из маузера в Большую Медведицу, объявил о начале с сей же минуты новой жизни, а с 23 часов - комендантского часа. В связи с чем предложил всем трудоспособным в возрасте от 15 до 75 лет явиться завтра в шесть утра для засыпки позорной лужи и построения на её месте мемориала Сен-Жюсту.

- А это что за хрен такой? - поинтересовался из толпы один недоверчивый почесаловец - и был человечком немедленно пристрелен из маузера. Тут почесаловцы поняли сразу две вещи: первое - что Сен-Жюст никакой не хрен, а второе - что с человечком шутки плохи. Поэтому той же ночью его потихоньку связали и утопили в луже вместе с маузером и броневиком.

Тут началось такое, чего почесаловцы не видали отродясь. Белые и красные принялись по очереди отбивать друг у дружки город и, войдя в него, методично уничтожать население (которое, по мере силы-возможности, топило и тех, и других). Причём процедура утопления становилась для топимых всё более мучительной, потому что каждый раз перед вынужденным уходом из города, и белые, и красные, назло врагу, поэскадронно, совместно с лошадьми, в лужу мочились.

Вышло так, что последними из города ушли белые, поэтому историческая ответственность за запах осталась на них, о чём до последнего времени знал в Почесалове каждый пионер. Уже в 89-м побывал здесь напоследок один член политбюро. Два дня морщился, а потом не выдержал, спросил: да что же это у вас, товарищи, за запах такой? А ему в ответ хором: да белые в девятнадцатом нассали, Кузьма Егорыч! А-а, сказал, ну это другое дело...

Но это всё потом было, а тогда понаехало товарищей во френчах - и поставили они возле лужи памятник первому утопленнику за дело рабочих и крестьян, и порешили в его честь строить в Почесалове канал - от лужи прямиком к Северному Ледовитому океану.

Почесаловцы хотели было спросить: зачем им канал до Северного Ледовитого океана? - но вовремя вспомнили про Сен-Жюста и ничего спрашивать не стали. Утопить же разом всех товарищей во френчах не представилось возможным, потому что первым делом те провели по земле черту, объявили её генеральной линией и, выстроив почесаловцев в затылок, сообщили им, что шаг вправо, шаг влево - считается побег.

Канал почесаловцы строили ровно тридцать лет и три года. А когда почти уж прорыли его, то оказалось: проектировал всё это скрытый уклонист и направление, скотина, дал неверное, и всё это время копали не на север, а на восток, к совсем другому океану.

- А вы о чём думали? - сурово спросило у почесаловцев начальство.

- А вот мы и думали: чего это солнце на севере встаёт? - ответили почесаловцы.

Так что бросили канал копать, начали закапывать - причём для пущей государственности закопали туда и самих строителей. Закопали, послали телеграмму товарищу Сталину и сели на берегу лужи ордена ждать. Но вместо ордена пришло им из Москвы сообщение, что они вместе со всем советским народом наконец-то осиротели, и можно немного расслабиться.

А вскоре приехал в Почесалов из района новый руководитель и сказал: теперь, когда мы этого усатого бандита похоронили, буквально никто не мешает нам эту поганую лужу закопать. А то, сказал, её уже из космоса видно. Давайте, говорит, навалимся на эту гадость всем миром! Услышав знакомые нотки, почесаловцы тревожно на говорящего посмотрели, но ни маузера, ни кожанки не увидели: шляпа да пиджак на косоворотку. Незнакомых слов человек не произносил, и вообще, был прост собою, будто и не начальник он им, а так... дядя по кузькиной матери. Детишек на трибуну взял: видите, сказал, этих мальцов? Если не потонут они в вашей вонючей луже, то будут жить при коммунизме.

- Не может быть! - не поверили почесаловцы.

- Сукой буду! - ответил начальник. В "Чайку" сел, шофер на газ нажал - волной квартал смыло.

А почесаловцы так обрадовались нарисованной перспективе, что тут же пошли писать транспарант "Здравствуй, коммунизм!" - чем и пробавлялись до осени. Осенью лужу заштормило, и аккурат к ноябрьским пришла из Москвы телеграмма: доложить об осушении ко дню Конституции.

Встревоженные такой злопамятностью, почесаловцы навели справки, и по справкам оказалось: новый руководитель, хоть с виду прост, но в гневе страшен, и уже не одну трибуну башмаком расколотил. Струхнули тогда почесаловцы, да и обсадили лужу по периметру, от греха подальше, кукурузой, чтоб с какой стороны не зайди - всё царица полей! А чтобы из космоса её тоже не видать было, послали трёх совхозных умельцев на Байконур. Те вынули из ракеты какую-то штуковину - из космоса вообще ни хрена видно не стало!

А умельцы, вернувшись, месяцев ещё пять пропивали какой-то рычажок. Иногда, особенно крепко взяв на грудь, они выходили покурить к луже и, поплёвывая в неё, мрачно примечали:

- При Сталине-то поменьше была...

Потом уже обнаружилось: этот новый руководитель - фантазёр был, перегибщик и волюнтарист, из-за него-то как раз ничего и не получалось! А уж как коллективное руководство началось - тут и дураку стало ясно, что луже конец. Да и куда ж ей стало деться, если целый насос в Почесалов привезли, у немцев-реваншистов на нефтепровод и трёх диссидентов выменянный! Валютная штучка! Привезли тот насос на берег лужи, оркестр туш сыграл, начальник красную ленточку перерезал, пионеры горшочек с кактусом ему подарили, начальник шляпу снял, брови расправил, рукой махнул: давай, мол! - да и высморкался. А высморкался, смотрит: насоса-то и нет.

И все, кто там стояли, то же самое видят. Нет насоса!

Оркестр есть, транспарант есть, пионеров вообще девать некуда, а валютная штучка - как во сне привиделась...

Ну, разумеется, искали её потом по всей области с собаками, посадили под это дело двух баптистов, трёх юристов и четырёх сионистов; прокурор орден Ленина получил. А лужа так и пролежала, воняя, посреди города до самой перестройки.

И настолько она к тому времени почесаловцам надоела, просто невозможно сказать! Поэтому нет ничего удивительного, что с первыми лучами гласности почесаловское общество пробудилось, встрепенулось - и понесло местное начальство по таким кочкам, что отбило всякую охоту к сидению. Начальство стало ездить, встречаться с народом и искать возле лужи консенсусы. А народ, как почувствовал, что наверху слабину дали, так словно с цепи сорвался - вынь ему да положь к завтрему, чего со времён Ивана Калиты недодано!

Сначала, на пробу, в газетах, а потом раздухарились, начали в лужу начальство окунать и по местному телевидению это показывать. А уж райком почесаловский, собственными языками вылизанный, измазали всем, что только под руку попало, - а надо сказать, что под руку в Почесалове отродясь ничего приличного не попадало, город с незапамятных времён по колено в дерьме лежал.

Памятник первому утопленнику за дело рабочих и крестьян снесли, а на цоколь начали забираться все, кому не лень, и речи говорить. А на третий день один такое сказал, столько за один раз счастья всем посулил, что его сразу выбрали городским головой. У некоторой части почесаловцев само название должности вызвало обиду: выходило, что они тоже какая-нибудь часть тела... - но их уговорили.

А уж как выбрали голову, сразу свободы произошло - ешь не хочу! Народ в Почесалове отродясь толком не работал, а тут и на службу приходить перестали - по целым дням вокруг лужи ходят с плакатом рукодельным "Хочим жить лучше!", да коммунистов, если под руку попадутся, топят. А рядом кришнаиты танцуют, кооператоры желающих на водных лыжах по луже катают, книжки по тайваньскому сексу продают. Да что секс! Социал-демократическое движение в Почесалове образовалось, господами друг дружку называть начали. "Господа, - говорят, бывало, после хорошенького бриффинга, - кто облевал сортир? Нельзя же так, господа! Есть же лужа..."

И кстати, насчёт лужи сказано было новым руководством недвусмысленно: луже в обновлённом Почесалове места нет! И открыли, наконец, общественности глаза: оказывается, это совсем не белые во всём виноваты, а красные! Это они в девятнадцатом в лужу нассали! И скоро создано было первое предприятие совместное по осушению, почесаловско-нидерландское, "Авгий лимитед", и уже через два месяца результаты дало.

Генеральный директор с почесаловской стороны по телеку выступил: СП, сказал, заработало свои первые десять миллионов и приступает к реализации проекта. "Сколько?" - не поверил ушам ведущий. "Десять миллионов", - скромно повторил генеральный директор, и при выходе из студии был схвачен в сумерках полномочными представителями почесаловского народа - и сей же час утоплен.

В общем, он ещё легко отделался, потому что остальных всех посадили, а которых не успели посадить, те из Почесалова уехали и до конца жизни мучались без родины, которую без мата вспоминать не могли.

А почесаловцы, утопив мерзавца, заработавшего десять миллионов, обмыли это дело и зажили в своё удовольствие в полном равенстве. А поскольку работать было им западло, а сидеть совсем без дела тоскливо, то вскоре увлеклись они борьбой исполнительной и законодательной властей, благо телевизоры в Почесалове ещё работали.

Два года напролёт по ночам в ящик смотрели, но второй год уже в противогазах, потому что запах от лужи сделался совсем невыносимым...

А потом в магазинах кончилась еда.

Этому почесаловцы удивились так сильно, что перестали ходить на митинги и смотреть в ящик - а к зиме впали в спячку.

Пока они спали, им пришла из других городов продовольственная помощь, и её съели при разгрузке рабочие железнодорожной станции.

Почесаловцы спали.

Это может показаться странным - ведь не медведи же, прости Господи! Но это, во-первых, ещё как посмотреть, а во-вторых - за столько веков борьбы со стихийным бедствием этим, с лужей, столько было истрачено сил, столько похерено народной смекалки, которой славны меж других народов почесаловцы, что даже удивительно, как же это они раньше-то не заснули!

Чернели окна, белел под луной снег.

Иногда только от воя окрестных волков просыпался какой-нибудь особо чуткий гражданин, выходил на берег зловонной незамерзающей лужи, подступившей уже к самым домам, и, мочась в неё, бормотал, поёживаясь:

- При коммунистах-то - поменьше была...

Московский пейзаж

Музыка в эфире

МУЗЫКА В ЭФИРЕ

Сэму Хейфицу

Лёня Фишман играл на трубе.

Он играл в мужском туалете родной школы, посреди девятой пятилетки, сидя на утыканном "бычками" подоконнике, прислонившись к раме тусклого окна.

На наглые джазовые синкопы сбегались к дверям туалета учительницы. Учительницы истерическими голосами звали учителя труда Степанова. Степанов отнимал у Фишмана трубу и отводил к директрисе - и полчаса потом Фишман кивал головой, осторожно вытряхивая директрисины слова из ушей, в которых продолжала звенеть, извиваться тугими солнечными изгибами мелодия.

"Дай слово, что я никогда больше не услышу этого твоего, как его?" - говорила директриса. - "Сент-Луи блюз", - говорил Фишман. - "Вот именно". - "Честное слово".

Назавтра из мужского туалета неслись звуки марша "Когда святые идут в рай". Лёня умел держать слово.

На третий день учитель труда Степанов, пришедший в туалет за трубой, увидел рядом с дудящим Фишманом Васю Кузякина из десятого "Б". Вася сидел на подоконнике и, одной рукой выстукивая по коленке, другой вызванивал вилкой по перевёрнутому стакану.

- Пу-дабту-да! - закрыв глаза, выдувал Фишман.

- Туду, туду, бзденьк! - отвечал Кузякин.

- Пу-дабту-да! - пела труба Фишмана.

- Туду, туду, бзденьк! - звенел стакан Кузякина.

- Пу-дабту-да!

- Бзденьк!

- Да!

- Бзденьк!

- Да!

- Бзденьк!

- Да!

- Бзденьк!

- Да-а!

- Туду, туду, бзденьк!

Не найдя, что на это ответить, Степанов захлебнулся слюной.

Из школы их выгоняли вдвоём. Фишман уносил трубу, а Кузякин - стакан и вилку.

У дверей для прощального напутствия музыкантов ждал учитель труда.

- Додуделись? - ядовито поинтересовался он. В ответ Лёня дунул учителю в ухо.

- Ты кончишь тюрьмой, Фишман! - крикнул ему в спину Степанов. Слово "Фишман" прозвучало почему-то ещё оскорбительнее, чем слово "тюрьма".

Учитель труда не угадал. С тюрьмы Фишман начал.

В тот же вечер тема "Когда святые идут в рай" неслась из подвала дома номер десять по Шестой Сантехнической улице.

Ни один из жильцов дома не позвонил в филармонию. В милицию позвонили семеро.

Приехавший наряд дал музыкантам минуту на сборы, предупредив, что в противном случае обломает им руки-ноги.

- Сила есть - ума не надо, - вздохнув, согласился Фишман.

В подтверждение этой нехитрой мысли, с фингалом под глазом, он сидел на привинченной лавочке в отделении милиции и отвечал на простые вопросы лейтенанта Зобова.

В домах сообщение о приводе было воспринято по-разному. Папа-Фишман позвонил в милицию и, представившись, осведомился, по какой причине был задержан вместе с товарищем его сын Леонид. Выслушав ответ, папа-Фишман уведомил начальника отделения, что задержание было противозаконным.

А мама-Кузякина молча отёрла о передник руку и влепила сыну по шее тяжёлой, влажной от готовки ладонью.

Удар этот благословил Васю на начало трудового пути - учеником парикмахера. Впрочем, трудиться на этом поприще Кузякину пришлось недолго, поэтому он так и не успел избавиться от дурной привычки барабанить клиенту пальцами по голове.

А по вечерам они устраивали себе Новый Орлеан в клубе санэпидемстанции, где Фишман подрядился мыть полы и поливать кадку с фикусом.

- Пу-дабту-да! - выдувал Фишман, закрыв глаза.

- Туду, туду, бзденьк! - отвечал Кузякин. На следующий день после разрыва, он торжественно вернул в буфет родной школы стакан и вилку, а взамен утянул из-под знамени совета дружины два пионерских барабана, а со двора - цинковый лист и ржавый чайник. Из всего этого Вася изготовил в клубе санэпидемстанции ударную установку - "ноу-хау"!

А рядом, по-хозяйски облапив инструмент и вдохновенно истекая потом, бумкал на контрабасе огромный толстяк по имени Додик. Додика Фишман откопал в музыкальном училище, где Додика пытались учить на виолончелиста, а он сопротивлялся.

Додику мешал смычок.

В антракте между пресловутым маршем и "Блюзом западной окраины" Фишман поливал фикус. Фикус рос хорошо - наверное, понимал толк в музыке. Потом Додик доставал термос, а Кузякин - яблоки и пирожки от мамы. Всё это съедал Фишман: от суток дудения в животе у него по всем законам физики образовывалась пустота.

В конце трапезы Лёня запускал огрызком в окно - в вечернюю тьму, где полжизни гремел костями о рассохшиеся доски стола учитель труда Степанов. Последние две недели он делал это под звуки фишмановской трубы, и, наконец, тема марша "Когда святые идут в рай" пробила то место в учительском черепе, под которым находился отдел мозга, заведующий идеологией. Степанов выскочил из-за доминошного стола и, руша кости, понесся в клуб.

Дверь в клуб была предусмотрительно закрыта на ножку стула - благодаря чему Фишман и Ко поимели возможность дважды исполнить учителю на бис марш "Когда святые идут в рай".

Свирепая правота обуяла Степанова. Тигром-людоедом залёг он в засаду у дверей клуба, но застарелая привычка отбирать у Фишмана трубу сыграла с ним злую шутку. Едва, выскочив из темноты, он вцепился в инструмент, как хорошо окрепший при контрабасе Додик молча стукнул его кулаком по голове.

Видимо, Степанову опять досталось по идеологическому участку мозга, потому что на следующее утро он накляузничал на всех троих чуть ли не в ЦК партии.

В то историческое время партия в стране была всего одна, но такая большая, что даже беспартийные не знали, куда от неё деться. Через неделю Фишман, Додик и Кузякин вылетели из клуба санэпидемстанции, как пули из нарезаного ствола...

С тех пор прошло три пятилетки и десять лет без руля и ветрил.

Теперь в бывшем клубе санэпидемстанции обитает казино со стриптизом - без фикуса, но под охраной. В школе, откуда выгнали Фишмана с Кузякиным, сняли портрет Брежнева, повесили портрет Горбачёва, а потом сняли и его. Лейтенант Зобов, оформлявший привод, стал майором Зобовым, а больше в его жизни ничего не произошло.

Вася Кузякин чинит телевизоры.

Он чистит пайки, разбирает блоки и заменяет кинескопы, а после работы смотрит футбол. Но когда вечером в далёком городе Париже, в концертном фраке выходит на сцену Лёня Фишман и поднимает к софитам сияющий раструб своей трубы:

- Пу-дабту-да!

Вася вскакивает среди ночи:

- Туду, туду, бзденьк!

- Кузякин, ты опять? - шёпотом кричит ему жена. - Таньку разбудишь!

- Да-да... - рассеянно отвечает Кузякин.

А в это время в Канаде среди бела дня оцепеневает у своей бензоколонки Додик, и клиенты бешено давят на клаксоны, призывая его перестать бумкать губами, открыть глаза и начать работать.

- Сволочь, - бормочет, проснувшись в Марьиной роще, пенсионер Степанов, - опять приснился.

Начало

НАЧАЛО

В детстве мы видим мир перевёрнутым.

Вы еще не забыли эту кошмарную картинку? Перевёрнутое окно с перевёрнутыми деревьями, солнце восходит вниз, и где-то под тобой - перевёрнутые родители с перевёрнутыми лицами... Я как только увидел их, сразу заплакал. Я еще не знал, что у них не только лица перевёрнутые, но и мозги набекрень.

Когда я заплакал, они сунули мне в рот пустышку. Я ее выплюнул, и мне вставили её снова, и я снова выплюнул. Говорят, некоторых пустышка успокаивает. Не знаю, не знаю... По-моему, это издевательство над человеком. Это легче всего - заткнуть рот, тем более - спелёнутому по рукам и ногам. Мне всунули соску в третий раз, и я смирился. А что делать? Их много, я один... В конце концов, можно и пососать.

В общем, я быстро понял, куда попал.

Когда вместо мамы мне дали молочную смесь "Малыш" с толстячком кирпичного цвета на коробке, я пошел пятнами от возмущения. Я кричал на весь этот перевёрнутый мир, но никого не переубедил. Голод не тётка, и я выпил всю бутылку, и стал такого же цвета, как тот, что на коробке. Я потом часто видел этот цвет. На знаменах. Там наверху ещё было два орудия труда шестнадцатого века - серп и молот. Ими тут трудятся до сих пор.

Я пил молочную смесь, без остатка перерабатывая её в содержимое пеленок. Я сразу понял, что жизнь - это грязное удовольствие, но выхода уже не было. Тут ведь как? Вылез куда ни попадя вперед головой - всё! Обратно не пустят.

В восемь месяцев я пошёл. Вокруг ахали: как рано, как рано! Какой там рано! Я хотел поскорее уйти куда-нибудь подальше отсюда, но меня догнали и отшлёпали.

В промежутках между шлепками мне разъяснили, что ходить можно только от песочницы до скамейки и обратно. Я подозревал, что как раз дальше и начинается самое интересное, но мне сказали, что там только дорога, по которой ездят специальные машины и давят отшлёпанных детей.

Через месяц, в сто восемнадцатый раз пройдя от песочницы до скамейки и обратно, я обкакался из чувства протеста, и меня тут же отдали в ясли. "Пускай приучается к коллективу!" - сказала бабушка.

Мне было интересно узнать, что такое коллектив, и я узнал. Коллектив - это вот что. Это когда ты садишься на горшок по команде, а потом терпишь до тех пор, пока опять не захочется всем.

Из яслей меня пульнули прямиком в детсад-пятидневку, откуда я вернулся в соплях, с ветрянкой и песенкой про дедушку Ленина в башке. Я спросил у мамы: как так получилось, что у всего детсада - один дедушка, да еще с лукавым прищуром? В ответ мама уронила кастрюлю и начала бить меня по попе, которая к тому времени была уже совершенно краснознамённого цвета.

К школе я был уже тёртый калач. Я умел плеваться и скрывать свои мысли, я знал годы жизни В.И.Ленина и несколько матерных словосочетаний - а что ещё нужно было здесь, чтобы выжить?

В детстве мы видим мир перевёрнутым. Потом начинаем вертеться в нём сами.

- Тук- тук- тук.

- Кто там?

- Это писатель Шендерович?

- Ну, допустим.

- "Допустим" - или писатель?

- Допустим, Шендерович. А вы кто?

- А мы, допустим, читатели.

- Вы что, умеете читать?

- Не все.

- Прочтите, что написано на стене.

- Там написано "Все козлы!" Это вы написали?

- Ну, допустим, я.

- Хорошо написано, не сотрёшь.

- Наконец-то у меня появился свой читатель. Входите.

Не надо шуметь!

Орел и Прометей

Пластилиновое время

ПЛАСТИЛИНОВОЕ ВРЕМЯ

Памяти Владимира Вениаминовича Видревича

Он старенький очень. Сердце, правда, пошаливает, зато голова ясная: Ленина помнит, государей-императоров несколько, императрицу-матушку... Пугачёвский бунт - как вчера.

Тридцать уложений помнит, пять конституций, пятьсот шпицрутенов, сто сорок реформ, триста манифестов. Одних перестроек и обновлений - дюжины по две.

Народных чаяний, когда тыщу помнит, когда полторы. Самозванцев - как собак нерезаных. Патриотических подъёмов помнит немеряно - и чем все они кончились. Священных войн уйму, интернациональную помощь всю, как есть. Помню, говорит, идём мы с генералом Паскевичем полякам помогать, а в Праге - душманы...

Он так давно живёт, что времена слиплись: столпотворение какое-нибудь трупоносное вспоминать начнёт - и сам потом голову чешет, понять не может: по какому поводу его затоптать-то хотели? Невосстановимо. То ли Романов взошёл, то ли Джугашвили преставился... Туман.

Так и живёт в пластилиновом времени. Гитлера корсиканским чудовищем зовет: слава Богу, говорит, что зима была холодная... Засулич с Каплан путает, и кто именно был врач-вредитель - Бейлис или Дрейфус, определённо сказать не берётся.

С одним только предметом ясность: со светлым будущим. Всегда было. Хлеб-соль кончались, медикаменты с боеприпасами, а это - ни-ни! Как новый государь или Генсек - так сразу светлое будущее, а то и по нескольку штук зараз; чуть какое послабление - свет в конце туннеля; министров местами переставят - сильнейшие надежды... А на что именно? Налог с бороды отменят? Джаз разрешат? Туман.

Да и какая разница? Главное - что-то хорошее обещали, благодетели: с амвона, с мавзолея, из седла непосредственно... Бусурман ли сгинет? царство ли Божие настанет? мировой капитал исчезнет? сметана появится?.. Туман. Только крепнущая уверенность в завтрашнем дне, будь он неладен.

А уж самих благодетелей этих он помнит столько, что если всех собрать, в колонну построить да в Китай отправить - Китай ассимилировать можно! Начнёт, бывало, с Зимянина какого-нибудь начальство вспоминать - до Потёмкина-Таврического без остановок едет. Да и как различишь их? Лица у всех гладкие, государственные, в глазах дума судьбоносная, в руках кнутики с пряниками. Слиплись благодетели в одного - партийного, православного, за народ умереть готового прямо на руководящем посту. Бывало, как приснятся все разом: в бороде и с орденом Ленина на камзоле - так он проснётся и всю ночь кричит от счастья.

А уж как себя самого, раба Божиего, при них при всех вспомнит, в предвкушении акатуев мордовских да с ходынской конфетой во рту, так кричать перестаёт и в тишине до утра валидол расходует. А утром съезд продолжит свою работу, мужикам волю дадут, стрельцов казнят: в общем, что-нибудь опять хорошее для народа придумают.

Катится ком пластилиновый, катится...

А тут недавно по радио передали: новое поколение в большую политику приходит - так он их ждёт не дождётся!

На днях врачи его осмотрели, говорят: положение серьёзное, но ещё лет двести-триста протянет. Так что вы, ребятки, давайте шустрее с реформами, ветер вам в парус!

Пусть дедушка на новую Россию полюбуется напоследок.

Получка

Порядок слов

ПОРЯДОК СЛОВ

Мальчик, скажи слово "духовность". Ах ты, Господи, получилось! С первого раза, надо же. Какой талантливый мальчик! Теперь "нравственность" скажи. Только не лыбься. С чувством так - "нра-авственность". И башкой покачай. Почему больной? Просто сокрушаешься. Упала, мол. Вот, умница.

Теперь скажи: "патриотизм". Только башкой мотать перестань. Не надо стесняться, громче скажи! Это такое слово - кто его громче скажет, тот и молодец! Теперь сурово так вокруг посмотри: кто тут не патриот? подать сюда... Желваки пошли! Суровее взгляд! Теперь: "Россия..." Длиннее, на выдохе - "Росси-ия"! И сразу слезу давай, скупую давай!.. Потому что страдаешь, не задавай глупых вопросов! Дайте ему водки и глицерину! Пошла слеза? Теперь - "вера". Просветлённее, сука, - "вера"! Вот! Теперь пальчики в горсточку - и шуруй, эдак, накрест! Я тебе потом объясню, зачем, ты делай пока! Нет, три пальца нужно. А это пять. Ты что, считать не умеешь? А писать? Где тебя учили, мальчик? Сам? Отлично. Голова лёгкой должна быть. Чем меньше знаний, тем крепче убеждения. Слова учи, слова, большое будущее ломится.

Вырастешь - запустим в электорат, сделаем духовным лидером нации. Да кто её спрашивает? Дурачок ты ещё всё-таки...

Ну, давай ещё разик с самого начала, мальчик, от печки. Скажи слово "духовность"...

Про угуков

ПРО УГУКОВ

У всех нормальных угуков шерсть росла снизу вверх. Угук, у которого шерсть росла снизу вверх, имел все основания считать себя хотя и первобытным, но человеком. С большой буквы У.

Угуки боялись грома и не любили агаков. Шерсть у агаков росла не снизу вверх, как положено, а наоборот, и вдобавок отливала в рыжину. Рыжина особенно раздражала угуков. Им даже казалось, что агаки отливают в рыжину специально, назло угукам.

Чаще всего, впрочем, угукам было не до агаков: они целый день загоняли в яму мамонта, а потом целую ночь его переваривали. Два эти процесса не оставляли места для того большого чувства, которое у угуков было принято испытывать к тем, у кого шерсть растёт не в ту сторону, при этом отливая в рыжину.

Но иногда случались перебои с мамонтами: мамонты переставали бежать в яму, а бежали прямо по угукам в противоположную сторону. После этого наступали ночи, в которые было совершенно некого переваривать.

И тогда угуки вспоминали про агаков - как они там сидят, небось, под своей горой и едят мясо, и нагло отливают в рыжину шерстью, растущей не оттуда.

На голодный желудок коллективное видение это было непереносимо. Угуки хватали палки потолще и с жуткими криками бежали на поляну, по которой, охваченные симметричным видением, уже бегали голодные агаки, чей мамонт тоже пробежал мимо.

Побив друг дружку большими палками по маленьким головам, угуки и агаки со стонами гордости расползались по своим стойбищам, причём шерсть и у тех, и у других продолжала расти не в ту сторону.

Хотя отливала уже одинаково: кровью.

Эволюция, переход на землепользование, открытие гелиоцентрической системы и создание ООН ничегошеньки в этом смысле не изменили..

Протокол

Разговор по душам

Самоопределяшки

САМООПРЕДЕЛЯШКИ

Дядя Гриша появился на пороге родной коммуналки с чемоданчиком в руке, другой прижимая к тощей груди самоучитель по ивриту. Месяц, проведённый им в командировке в Воронеже, не пропал даром: он уже знал несколько слов на родном языке - плюс почёрпнутое от сиониста-наставника Безевича выражение "киш мир тухес"*. Что это самое "киш мир тухес" означало, дядя Гриша ещё не знал, но судя по частоте употребления сионистом Безевичем, без этих слов делать на исторической родине было нечего.

Евреем дядя Гриша ощутил себя недавно, а до этого ощущал себя тем же, что и все - и хотя писал в пятом пункте всё, как на духу, но лишь потому, что в детстве его приучили говорить правду.

Выпив чаю, дядя Гриша опустился в продавленное кресло и блаженно вытянул ноги в тапках. Он был немолод и любил подремать, окончательно уяснив в последние годы, что ничего лучше собственных снов уже не увидит. Но подремать не удалось. Через некоторое время в мягкий туман размягчённого сознания вплыл тоскливый, повторяющийся через равные промежутки звук. Звук шёл из-за стенки, за которой жила семья Ивановых:

- Уэн-нь! Уэн-нь! Уэн-нь!..

Как оказалось, это было увертюрой: после очередного "уэн-нь", из-за стенки донёсся дискант главы семьи, поддержанный разнокалиберными голосами остальных Ивановых.

Пели все они не по-русски.

По голове дяди Гриши поползли мурашки. Он встал и на цыпочках вышел в коридор. Но это были не галлюцинации. Из-за ивановских дверей явственно доносилось пение и систематическое "уэн-нь", вызывавшее в организме дяди Гриши чувства совершенно панические.

В конце коридора что-то шипело и лилось; это несколько успокоило дядю Гришу, и он трусцой поспешил на звуки нормальной жизни. На кухне разогревал сосиску студент-заочник юрфака Константин Кравец.

- Здравствуй, Костя, - сказал дядя Гриша. - Слушай, ты не знаешь, что происхо...

На этом месте язык перестал его слушаться: студент стоял у плиты в красных шароварах, вышитой рубахе и при этом был обрит "под горшок".

- Здоровеньки булы, - хмуро отозвался, наконец, будущий юрист, - тильки ты ховайся, комуняка погана, бо я дюже на вас усих лют.

Членом правящей партии дядя Гриша не был, но на всякий случай без лишних вопросов попятился в тёмную кишку коридора. Возле комнаты Толика Зарипова на голову ему что-то упало. При ближайшем рассмотрении упавшее оказалось седлом. Дядя Гриша выругался, и на родные звуки выползла из своей клетушки с кастрюлькой в руке бабушка Евдокия Никитична.

- С возвращеньицем, милок, - сказала она. - Как здоровье?

- Шалом, Никитична, - ответил дядя Гриша, очумело пристраивая седло обратно на гвоздь. - Что в квартире происходит?

Но бабушка не ответила на этот вопрос, а только уронила на пол кастрюльку и спросила сама:

- Ты чего сказал?

- Что? А-а... Шалом. Шалом алейхем! Ну, вроде как "будь здорова"!

- Это ты по-какому сказал? - опасливо поинтересовалась бабушка.

- По-родному, - с достоинством ответил дядя Гриша. - Еврей я теперь. - Он подумал минуту и, чтобы на этот счёт не осталось никаких сомнений, добавил: - Киш мир тухес, Евдокия Никитична.

Старушка заплакала.

- Ты чего? - испугался дядя Гриша.

- Совсем нас, русских, в квартире не осталось. Вот и ты...

Старушка всхлипнула.

- Как не осталось? - удивился дядя Гриша и осёкся, услыхав тоскливое "уэн-нь" из ивановской комнаты.

- Ой, Гришенька, - почему-то шёпотом запричитала Евдокия Никитична. - Тут, пока тебя не было, такое началось! Костька Кравец уже неделю во всём энтом ходит - как же его? - жовто-блакитном! Я, говорит, тебя, бабуля, люблю, а этих, говорит, москалей, усих бы повбывал... Я ему говорю: Костенька, да сам-то ты кто? Ты ж, говорю, из Марьиной рощи ещё не выходил! А он: я, говорит, ещё в среду осознал себя сыном Украйны: Петлюра мне отец, а Бендера - мать!

И Евдокия Никитична снова всхлипнула.

- Ну и хрен с ним, с Костькой! - возмутился дядя Гриша. - Но как же это - нет русских? А Толик? А Ивановых пять человек?..

"Уэн-нь!" - отозвалась на свою фамилию ивановская комната. Евдокия Никитична завыла ещё сильнее.

- Да-а! Ивановы-то коряки оказались!

- Кто-о?

- Коряки, Гришенька! Пётр Иванович с завода ушёл, днём поёт всей семьёй, ночью в гараже сидит, гарпуны делает. Буду, говорит, моржа бить. Север, говорит, зовёт. А Анатолия Михайловича уже нет.

- Как нету?

- Нету Толи, - прошептала Евдокия Никитична.

Дядя Гриша осенил себя православным крестом.

- Тахир Мунибович он теперь, - продолжала Евдокия Никитична. - Разговаривать перестал. Отделился от нас, мелом коридор расчертил, всех от своей комнаты арканом гоняет. Пока, говорит, не будет Татарстана в границах Золотой Орды, слова не скажу на вашем собачьем языке! Детей из школы забрал; биографию Батыя дома учат. Грозится лошадь купить. Что делать, Гришенька? Раз уж ты еврей, придумай что-нибудь!

Дядя Гриша тяжело вздохнул.

- Раз такое дело, надо, бабуля, и тебе как-то того... самоопределяться.

- Самоопредели меня, Гришенька, - попросила Евдокия Никитична.

- Ну не знаю... - Дядя Гриша почесал в затылке. - Кокошник, что ли, надень. Хороводы води в ЖЭКе, песни пой под гармошку русские... Ты ж русская у нас, Никитична?

Старуха перестала всхлипывать и тревожно посмотрела на дядю Гришу.

Вечером дом №14 по Большой Коммунистической потряс дикий крик. Кричала жена коряка Иванова. Коряк Иванов, вырезавший в гараже амулет в виде кашалота, бросился наверх. Ворвавшись в квартиру, он увидел её обитателей, в полном составе остолбеневших на пороге кухни. Тахир Мунибович Зарипов, шепча вместо "аллах велик" - "господи помилуй", прижимал к себе перепуганных корякских детей; вольный сын Украйны - полуголый, в шароварах и со свеженькой татуировкой "Хай живе!" - отпаивал валокордином дядю Гришу, которого, судя по всему, крик корячки Ивановой вынул уже из постели: дядя Гриша был в трусах, кипе и с самоучителем по ивриту.

А кричала Иванова от зрелища, невиданного не только среди коряков. По кухне, под транспарантом с выведенным красным по белому нерусским словом "SOLIDARNO?S?C", звеня монистами и сметая юбками кухонную утварь, приплясывала Евдокия Никитична.

- Чавела! - закричала она, увидев коряка Иванова. - Позолоти ручку, красивый!

Услышав такое, коряк Иванов выронил кашалотский амулет и причудливо выругался на великом и могучем.

- Гришенька, милай! - кричала, пританцовывая, старушка. - Спасибо тебе, золотой! Ясная жизнь начинается! Прадедушка-то у меня - цыган был! А бабку Ядвигой звали. Эх, ромалы! - кричала Евдокия Никитична. - Ще польска не сгинела!

Закусив стопку валокордина кусочком сахара, первым дар связной речи обрёл дядя Гриша.

- Конечно, не сгинела, - мягко ответил он и обернулся к жильцам. - Всё в порядке, ромалы. Самоопределилась бабуля. Жизнь продолжается. Киш мир тухес - и по пещерам.

Санчасть

Святочный рассказ

СВЯТОЧНЫЙ РАССКАЗ

Однажды в рождественский вечер, когда старший референт чего-то там такого Сергей Петрович Кузовков ел свою вермишель с сосиской, в дверь позвонили.

Обычно об эту пору возвращалась от соседки жена Кузовкова: они там калякали на кухне о своём, о девичьем. Но на сей раз вместо жены обнаружился за дверью диковатого вида старичок с бородой до пояса, в зипуне и рукавицах. За поясом зипуна торчал маленький топорик.

Первым делом Кузовков подумал, что это и есть тот самый маньяк, которого уже десять лет ловили в их микрорайоне правоохранительные органы. Старичок улыбнулся и достал из-за спины огромный холщовый мешок.

"Вот, - с тоскливым удовлетворением подумал Кузовков. - Так и есть".

Но нежданный гость не стал кромсать его топориком и прятать останки в мешок - а вместо этого заухал, захлопал рукавицами, заприседал и, не попадая в ноты неверным дискантом, запел:

- А вот я гостинчик Серёженьке, а вот я подарочек деточке...

Кузовков временно потерял дар речи. Старичок довёл соло до конца, улыбнулся щербатым, тронутым цингой ртом и по-свойски подмигнул старшему референту. Это нагловатое подмигивание вернуло Сергея Петровича к жизни.

- Вы кто? - спросил он.

- Не узна-ал, - укоризненно протянул пришелец и закачал головой, зацокал.

- Чего надо? - спросил Кузовков.

- Да я это, Серёженька! - уже с обидой воскликнул старичок. - Я, дедушка...

Тут самое время заметить, что оба дедушки Кузовкова давно умерли, но и при жизни были ничуть не похожи на щербатого в зипуне.

- ... солдатиков тебе принёс, - продолжал тем временем старичок. - Ты же просил у меня солдатиков, Серёженька!

С этими словами он шагнул вперёд и опорожнил свой треклятый мешок. Туча пыли скрыла обоих. Зелёная пластмассовая рать, маленькие, в полпальца, танки и гаубицы посыпались на пол кузовковской прихожей, а старичок снова завёл свои варварские припевки.

- Вы что? - завопил Кузовков. - Не надо тут петь! Прекратите эту шизофрению! Какие солдатики!

- Наши, наши, - ласково успокоил его певун. - Советские!

Тут Кузовков молча обхватил рождественского гостя поперёк зипуна и, вынеся на лестничную клетку, посадил его на ящик для макулатуры.

- Так, - сказал он. - Ты, кащенко. Чего надо?

- Серёженька! - простёр руки старичок.

- Я те дам "Серёженька", - посулил Кузовков, которого уже лет двадцать не называли иначе как по имени-отчеству. - Чего надо, спрашиваю!

В ответ тот пал на кузовковское плечо и горько заплакал.

- Да дедушка же я! - всхлипнул он наконец. - Дедушка Мороз! Подарочков принёс... - Старичок безнадёжно махнул рукавицей и начал утирать ею слёзы. - Солдатиков, как просил... А ты... С Новым Годом тебя, Серёженька! С Новым, тысяча девятьсот пятьдесят первым!

Настала глубокая тишина.

- С каким? - осторожно переспросил наконец Кузовков.

- Пятьдесят первым...

Старичок виновато заморгал белыми от инея ресницами и потупился.

Кузовков постоял ещё, глядя на гостя, потом обернулся, внимательно посмотрел вниз. Потом присел у кучки пластмассового утиля.

- Действительно, солдатики, - сказал он наконец. - А это что?

- Карта, - буркнул старичок, шмыгнув носом.

- Какая карта? - обернулся Кузовков.

- Кореи, - пояснил гость. - Ты в Корею хотел, на войну... Забыл?

- О Господи, - только и сказал на это Сергей Петрович. И, помолчав, добавил. - Где ж тебя носило сорок лет, а?

- Там... - Гость печально махнул рукой.

- В Лапландии? - смутно улыбнувшись, вспомнил вдруг Кузовков.

- Какой Лапландии... - неопределённо ответил старичок. - Сыктывкар, - понизив голос, доверительно сообщил он. - Я к тебе шёл, а тут милиция. Паспортный режим, и вообще... Классово чуждый я оказался. - Старичок вдруг оживился от воспоминаний и молодцевато крикнул:

- Десятка в зубы и пять по рогам!

- Чего? - не понял Кузовков. Старичок повторил, и переспрашивать снова Сергей Петрович не стал.

- Ну вот. А потом ты переехал... Я уж искал, искал... ну и вот... - Гость смущённо высморкался. - С Новым Годом, в общем.

Помолчали. Старичок так и сидел, где посадили - на ящике для макулатуры.

- Холодно было? - спросил Кузовков про Сыктывкар.

- Мне в самый раз, - просто ответил старичок.

- Ты заходи, - спохватился Кузовков. - Что ж это я! Чаю попьём...

- Нельзя мне горячего, Серёженька. - Гость укоризненно покачал головой. - Всё ты забыл.

- Ну извини, извини!

Еще помолчали.

- А вообще: как жизнь? - спросил гость.

- Жизнь ничего, - ответил Кузовков. - Идёт...

- Ну и хорошо, - сказал гость. - И я пойду. Сними меня отсюда.

Кузовков, взяв подмышки, поставил невесомое тело на грешную землю.

- У меня тут ещё должок есть, - поделился старичок и почесал зипун, вспоминая. - Толя Зильбер. Из пятого подъезда, помнишь?

Кузовков закивал.

- Тоже переехал?

- Ещё как переехал! - Старичок, крякнув, взвалил на плечо мешок, снова полный под завязку. - Штат Нью-Джерси! Но делать нечего: найдём! А то как же это: в Новый Год - да без подарочка?

- А что ему?.. - живо поинтересовался Кузовков.

- Марки, - ответил Дед Мороз. - Серия "Третий Интернационал". Бела Кун, Антонио Грамши... Негашёные! Очень хотел. Ну, прощай, что ли - пойду!

Старичок поцеловал референта в щёчку - и потопал к лестнице. Через минуту голос его нёсся снизу: "Иду, иду к Толечке, несу, несу пряничек... Поздравлю маленького..."

Жалость к прошедшей жизни выкипела в горле у Кузовкова, оставив сухой остаток сарказма.

- С че-ем? С Новым, пятьдесят первым? - перегнувшись в полутёмный пролёт, крикнул он.

- Лучше поздно, чем никогда! - донеслось оттуда.

Священная обязанность

СВЯЩЕННАЯ ОБЯЗАННОСТЬ

Строиться, взвод! Эй, чмо болотное, строиться была команда! Это ты на "гражданке" был Чайковский, а здесь чмо болотное и пойдёшь после отбоя чистить писсуары!

Ещё есть вопросы? Кто сказал "ещё много"? Я, Герцен, послушаю твои вопросы, но сначала ты поможешь рядовому Чайковскому в его ратном труде.

Вы чем-то недовольны, Грибоедов? Или думаете: если в очках, то умнее всех? А что ж у вас тогда портянка из сапога торчит? Сапоги, товарищ рядовой, тесные не бывают, бывают неправильные ноги! Объявляю вам два наряда вне очереди, рядовой Грибоедов, чтобы вы не думали, что умнее всех. В наряд заступите вместе с Менделеевым, он вчера отказался есть суп. Раз я говорю, что это был суп, Менделеев, значит - это был суп! Будете пререкаться, отправим на химию. Тридцать отжиманий, Менделеев! Лобачевский, считайте. Глинка, предупреждаю: если Менделеев не отожмется, сколько я сказал, вы с Левитаном будете в выходной заниматься физподготовкой.

Кому ещё не нравится суп?

Пржевальский, тебе нравится? Рядовой Пржевальский, выйти из строя! Объявляю вам благодарность. Вот, берите пример: суп ест, ни на что не жалуется, здоровый, как лошадь.

А тебя, Толстой, я предупреждал, чтобы ты молчал. Не можешь молчать? Я тебе устрою, Толстой, пять суток гауптвахты, чтобы ты научился. Ты, Толстой, пахать у меня будешь до самого дембеля.

Дисциплина во взводе упала, но она об этом пожалеет. Взвод, смирно! Вольно. Рядовой Суриков, выйти из строя! Посмотрите на Сурикова! Это солдат? Нет, это не солдат, это лунатик. Ночью он рисует боевой листок, а днём спит в строю! У тебя, Суриков, листок, у Шаляпина самодеятельность, а служить за вас - Пушкин будет? Не будет! Его вторую неделю особисты тягают за какое-то послание в Сибирь... Развелось умников! Шаляпин заступает в наряд по посудомойке, Суриков - в котельную.

Кто хочет помочь Сурикову нести людям тепло? Белинский, я вижу, что ты - хочешь. Выйти из строя! Товарищи солдаты! Вот перед вами симулянт Белинский. Он не хочет честно служить Родине, он всё время ходит в санчасть, его там уже видеть не могут с его туберкулёзом! Вы пойдете в котельную, рядовой Белинский. Я вас сам вылечу.

А вы чего там бормочете, Щепкин? О профессиональной армии бредите? Чтобы честные люди за вас служили, а вы - "ля-ля, тополя"? Не будет этого! Замполит сказал: гораздо дешевле противостоять блоку НАТО с такими, как вы. Особенно, как Белинский. Чтобы равенство, и если сдохнуть, то одновременно.

Взвод - газы! Надень противогаз, уродина! Во какие лица у всех одинаковые стали! Где Шишкин, где Рубинштейн - ни одна собака не разберёт. Заодно и национальный вопрос решили. А ещё говорят, что в армии плохо. В армии - лучше некуда! Кто не верит, будет сегодня после отбоя читать остальным вслух "Красную звезду".

Взвод, напра-во! Ложись! На приём пищи, в противогазах, по-пластунски, бего-ом!.. арш!

Сельская жизнь

Стена

СТЕНА

Страдая от жары, Маргулис предъявил офицеру безопасности полиэтиленовый пакет с надписью "Мальборо", прикрыл лысеющее темя картонным кружком - и прошёл к Стене.

У Стены, опустив головы в книжки, стояли евреи в чёрных шляпах.

Собственно, Маргулис и сам был евреем. Но здесь, в Иерусалиме, выяснилось, что евреи, как золото, бывают разной пробы. Те, что стояли в шляпах лицом к Стене, были эталонными евреями. То, что у Маргулиса было национальностью, у них было профессией; не раз попробованные на зуб, они безукоризненно блестели под Божьим солнцем. А в стране, откуда приехал Маргулис, словом "еврей" дразнили друг друга дети.

Дегустируя торжественность встречи, он остановился и прислушался к себе. Ему хотелось получше запомнить свои мысли при первой встрече со Стеной. Первой пришла мысль о стакане компота, потом - о прохладном душе на квартире у тётки, где он остановился постоем. Потом он ясно увидел стоящего где-то далеко внизу дурака с пакетом "Мальборо" в руке и картонным кружком на пропечённой башке, и понял, что это он сам.

Потом наступил провал, потому что Маргулис таки перегрелся. Из ступора его вывел паренёк в кипе и с лицом интернатского завхоза.

- Ручка есть? - потеребив Маргулиса за локоть, спросил паренёк. - А то моя сдохла. - И он помахал в душном мареве пустым стержнем. В другой руке у паренька было зажато адресованное лично Господу заявление страниц на пять.

- Нет, - ответил Маргулис.

- Нет ручки? - не поверил паренёк. Маргулис виновато пожал плечами. - А чё пришёл?

Маргулис не сразу нашёлся, что ответить.

- Так, постоять... - выдавил он наконец.

- Хули стоять! - радостно крикнул паренёк. - Пис?ать надо!

Он ловко уцепил за рукав проходившего мимо дядьку и с криком - "хэв ю э пен?" - исчез с глаз.

Маргулис огляделся. Вокруг, действительно, писали. Писали с таким сосредоточенным азартом, какой на Родине Маргулис видел только у киосков "Спортлото" за день до тиража. Писали все, кроме тех, что стояли в шляпах у Стены: их заявления Господь принимал в устной форме.

Маргулис нашёл клочок бумаги и огляделся. У лотка в нише стоял старенький иудей с располагающим лицом московского интеллигента. Маргулис, чей спёкшийся мозг уже не был способен на многое, попросил ручку жестами. Старичок доброжелательно прикрыл глаза и спросил:

- Вы еврей?

Маргулис кивнул: этот вопрос он понимал даже на иврите.

- Мама - еврейка? - уточнил старичок. Видимо, гоям письменные принадлежности не выдавались. Маргулис опять кивнул и снова помахал в воздухе собранными в горсть пальцами. Старичок что-то крикнул, и перёд Маргулисом вырос седобородый старец гренадёрского росту.

Маргулис посмотрел ему в руки, но ничего пишущего там не обнаружил.

- Еврей? - спросил седобородый.

Маргулис подумал, что бредит.

- Йес, - сказал он, уже не надеясь на жесты.

- Мама - еврейка? - уточнил седобородый.

- Йес! - крикнул Маргулис.

Ничего более не говоря, седобородый схватил Маргулиса за левую руку и сноровисто обмотал её чёрным ремешком. Рука сразу отнялась. Маргулис понял, что попался. Устраивать свару на глазах у Господа было не в его силах. Покончив с рукой, седобородый, бормоча, примотал к голове Маргулиса спадающую картонку. При этом на лбу у несчастного оказалась кожаная шишка - эдакий пробивающийся рог мудрости. Линза часовщика, в которую позабыли вставить стекло.

Через минуту взнузданный Маргулис стоял лицом к Стене и с закрытыми глазами повторял за седобородым слова, смысла которых не понимал. Последний раз подобное случилось с ним году в шестьдесят шестом, когда Маргулиса, не спрося даже про мать, принимали в пионеры.

- Всё? - тупо спросил он, когда с текстом было покончено.

- Ол райт, - ответил седобородый. - Файв долларз.

Маргулис запротестовал.

- О'кей, ту.

С облегчением отдав два доллара, Маргулис быстро размотал упряжь, брезгливо сбросил её в лоток к маленькому иудею и опрометью отбежал прочь. То, что людей с располагающими лицами надо обходить за версту, он знал, но на исторической родине расслабился.

Постояв, он вынул из пакета флягу и прополоскал рот тепловатой водой. Сплёвывать было неловко, и Маргулис с отвращением воду проглотил. "Что-то я хотел... - подумал он, морща натёртый лоб. - Ах да".

Ручку ему дал паломник из Бухары, лицом напоминавший виноград, уже становящийся изюмом.

- Я быстро, - пообещал Маргулис.

- Бери совсем! - засмеялся бухарец и двумя руками начал утрамбовывать своё послание в Стену. Ручка не нужна была ему больше. В самое ближайшее время он ожидал решения всех своих вопросов.

Маргулис присел на корточки, пристроил листок на пакете с ковбоем и написал: "Господи!"

Задумался, открыл скобки и приписал: "Если ты есть".

Рука ныла, лоб зудел. Картонный кружок спадал с непрерывно лысеющего темени. Маргулис вытер пот со лба рукавом и заскрёб бумагу.

У Всевышнего, о существовании которого он думал в последнее время со всё возрастающей тревогой, Маргулис хотел попросить всего нескольких простых вещей, в основном касавшихся невмешательства в его жизнь.

Прожив больше полусотни лет в стране, где нельзя было ручаться даже за физические законы, Маргулис очень не любил изменений. Перестановка мебели в единственной комнате делала его неврастеником. Перспектива ремонта навевала мысли о суициде. Добровольные изменения вида из окон, привычек и гражданства были исключены абсолютно.

Закончив письмо, Маргулис перечёл написанное, сделал из точки запятую и прибавил слово "пожалуйста". Потом перечитал, мысленно перекрестился и, подойдя к Стене, затолкал обрывок бумаги под кусок давно застывшего раствора.

Судья и Робин-Бобин Барабек

Таможенник

Таможенник

Из цикла "Монологи у шлагбаума"

Идут и идут... Вроде, думаешь, уже всё - нет, опять они: с тётками, с птичками, с чемоданами. Сколько их, а? Как погром - так никого... Выйдите из режимной зоны, гражданин!

Страна большая, вот что я вам скажу. Каждого в мирное время не разглядишь. В Москве - Иванов, в Херсоне - Сидоренко, а заглянешь в душу - все Шнейерсоны! Сумочку откройте. Лекарства - нельзя. Я вижу, что это анальгин, гражданка выезжающая. А я говорю: нельзя! Потому что анальгин нужен тем, кто остаётся жить на Родине!

А что у вас, гражданин? Альбом? Почему нельзя? - можно, только фотографии выньте. А откуда я знаю, что это за пруд с гусем? Может, это засекреченный пруд с засекреченным гусем! Что значит родина, мало ли кто где родился? Я, может, в Генштабе родился, на карте мира. Вот не поставлю вам штампика, и будете смотреть на свой пруд с гусем, пока не ослепнете.

И маму анфас нельзя. В профиль - тем более. А кто подтвердит, что это ваша мама? Может, это директор швейной фабрики, которая самолёты выпускает? Кто вам сказал, что вы похожи? Ничего общего. И папу нельзя. Может, он у вас в "ящике". Что значит "живой"? Это он еще не выезжал, вот он и живой!

А это что за листочек? На память о сынишке? Палка, палка, огуречик? Надо было ставить печать у оценщика - и на палках, и на огуречике отдельно. А сейчас мы с вами пройдём и оформим контрабанду живописи. Вот такой у нас с вами огуречик получается, гражданин выезжающий. И не надо багроветь, надо внимательно читать декларацию! Что вы читали, какую? "Прав человека"? Это вы на зоне будете читать, начальнику конвоя, после работы!

А у вас, гражданин, где вещи? Как, это всё? Авоська с визой и ботинки фабрики "Скороход"? Хотите ноги скорей унести? А как фамилия? Как?! Коган-Каценеленбоген? Через чёрточку? Как вы жили тут с такой фамилией, проходите скорей!

А вы чемодан открывайте, гражданин, и вещи выньте. Плед отдавайте сразу, это импорт. И крестик снимайте, это народное достояние. И зачем вам там - крестик? Вам дай волю, всю Россию увезёте... Не дадим! Что можно? Подушку с матрацем можно и матрёшку на память о перестройке. Всё! А канарейку будем просвечивать. Я, гражданин выезжающий, вообще никогда не шучу. Будем просвечивать канарейку и резать её вдоль, потому что в ней может быть контрабанда: камешки, металлы драгоценные, иконы... Я вижу, что это канарейка, а не кашалот, а вот вы что за птица, это мы сейчас посмотрим!

Нам торопиться некуда, мы тут по гроб жизни! А то они все - туда, а я, по уши в правовом государстве, - сюсюкайся с ними? Так они ж не уедут тогда. Ведь плакать будут, взлётно-посадочную полосу целовать... Я, может, для того и стою тут, посланец страны Советов, чтобы они уехали счастливыми оттого, что уехали!

Чтобы до конца дней своих вздрагивали на своей исторической родине, вспоминая настоящую.

Ты кто?

ТЫ КТО?

Александру Сергеевичу Пушкину гадалка нагадала смерть от белой головы - и он погиб от руки блондина.

Игнату Петровичу Буракову гадалка нагадала казённый дом, дальнюю дорогу и кучу других неприятностей, но ничего этого с ним не произошло, и прожил он долгую жизнь, и на восьмом её десятке отшибло у Игната Петровича память.

Обнаружилось это так: однажды не смог Игнат Петрович вспомнить, где лежит его серпастый-молоткастый, и, стоя посреди комнаты, долго шлёпал себя ладонями по ляжкам. Когда же супруга его, Елена Павловна, спросила, чего он, собственно, шлёпает, Игнат Петрович тускло на неё посмотрел и спросил:

- Ты кто?

Супруга не нашлась, что ответить на этот простой вопрос, и завыла белугой. В тот же день Игнат Петрович забыл: кто он, как его звать, и всё остальное, что ещё помнил к тому времени.

Приехали люди в белых халатах, померяли Игнату Петровичу давление, пощупали большой, союзного значения живот и начали водить перед его бурым носом молоточком - и водили им до тех пор, пока к склерозу Игната Петровича не прибавилось косоглазие. Большего врачи добиться не смогли и, прописав цикл уколов, уехали восвояси.

Уколы Игнат Петрович переносил мужественно - только, спуская штаны, всякий раз спрашивал медсестру:

- Ты кто?

Через неделю Елена Павловна, которая на этот вопрос отвечала два раза в час, села на телефон и через мужа снохи двоюродной сестры шурина добыла адрес одного старичка-боровичка, который, говорили, мог всё.

Старичка привезли аж из-под Подольска на машине зятя. Войдя, он деловито просеменил в комнату, наложил пухленькие ручки на голову Игнату Петровичу и тихим голосом сказал:

- Вспоминай.

После чего пошёл в ванную и тщательным образом руки вымыл.

Получив затем от Елены Павловны несколько зелёных бумажек, старичок не торопясь поскрёб их, спрятал в зипунчик и засеменил прочь.

- Ой, а мне можно?.. на всякий случай... - остановила его в дверях Елена Павловна.

- Конечно-конечно! И ты вспоминай, - погладив её по голове, разрешил старичок - и был таков.

Внушение дало результаты совершенно волшебные. Зятева машина ещё только выезжала со двора, а Игнат Петрович уже пошёл к платяному шкафу. "Вспомнил, вспомнил!" - приговаривал он и бил себя по голове серпастым-молоткастым.

Дело пошло, как по маслу. В тот же день Игнат Петрович вспомнил, кто он, и как его звать. Опознанная супруга всплёскивала руками и приговаривала: "Ай да старичок!"

Старичок, действительно, оказался ничего себе.

Наутро Игнат Петрович пробудился ни свет ни заря, потому что вспомнил во сне речь Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева на восемнадцатом съезде профсоюзов. Причём дословно.

Выслушанная натощак, речь эта произвела на Елену Павловну сильное впечатление - отчасти, может быть, потому, что остановиться Игнат Петрович не мог, хотя попытки делал.

Произнеся на пятом часу заветное - "бурные продолжительные аплодисменты, все встают", Игнат Петрович изумлённо пробормотал: "Вон чего вспомнил", - и без сил упал на тахту.

За завтраком Елена Павловна с тревогой поглядывала в сторону мужа, опасаясь, что тот опять заговорит. Но измученный утренним марафоном, Игнат Петрович молчал, как партизан, и первой заговорила она сама.

- Moscow, - сказала она, - is the capital of the USSR. There are many streets and squares here!

Хотя хотела всего лишь спросить у Игната Петровича: не будет ли тот ещё гренков?

Игнат Петрович поперхнулся глотком какао, а то, что проглотил, пошло у него носом.

- Ты чего? - спросил он, отроду не слыхавший от жены английского слова.

- Moscow metro is the best of the world, - ответила Елена Павловна, удивляясь себе. - Ой, мамочки! Lenin was born! - крикнула она, и её понесло дальше.

Процесс пошёл. Через час Бураков, не в силах удержать в себе, уже рассказывал супруге передовицу "Собрать урожай без потерь!" из августовской "Правды" какого-то кромешного года. Супруга плакала, но Игнат Петрович был неумолим. Кроме видов на давно съеденный урожай, Елена Павловна узнала в этот день данные о добыче чугуна в VI пятилетке, дюжину эпиграмм Ник.Энтелиса и биографию Паши Ангелиной.

На сон грядущий Игнату Петровичу вспомнились: фамилии Чомбе, Пономарёв и Капитонов и словосочетание "дадим отпор". В антракте между приступами, Игнат Петрович лежал на тахте с выпученными глазами и слушал излияния супруги.

Воспоминания Елены Павловны носили характер гуманитарный: она шпарила английские topics про труд, мир и фестиваль, переходя на родной язык только для того, чтобы спеть из Серафима Туликова, помянуть добрым словом царицу полей и простонать: "О господи!"

Только перед самым сном Елену Павловну отпустило, и она звонко несколько раз выкрикнула в сторону Подольска: "Сука! сука! сука!"

На рассвете Игнат Петрович (была его очередь) произнёс речь Хренникова на съезде композиторов, а за завтраком с большим успехом изобразил Иосипа Броз Тито с карикатуры Кукрыниксов. К счастью для супруги, наблюдать всё это ей пришлось недолго: в семь утра она приступила к исполнению ста песен о Сталине - и уже не давала себя отвлечь ничем.

Дело принимало дурной оборот. Коммунистическое двухголосие, доносившееся из окон дома в центре Москвы, начало привлекать внимание. К вечеру по городу поползли слухи, что в районе Кропоткинской начала функционировать партъячейка истинно верного направления. Под окнами начали собираться староверы с портретами. Ночью на фасаде дома появилась надпись, призывающая какого-то Беню Эльцина убираться в свой Израиль, а в половине седьмого утра, судя по понёсшимся из открытых окон крикам "Расстрелять!" и "Говно!", Игнат Петрович дошёл до ленинского периода в развитии марксизма.

Супруга, всхлипывая и из последних сил напевая "Варшавянку", уже писала срочную телеграмму в Подольск.

Старичок приехал к полудню.

- Что ж ты наделал, ирод? - с порога закричала на него Елена Павловна. - The Great October Socialist Revolution!

- Чего? - в ужасе переспросил старичок.

Елена Павловна только замахала руками. В комнате, сидя в кресле со стопкой валокордина, осунувшийся Игнат Петрович бормотал что-то из переписки Маркса с Лассалем. Старичок, вздохнув, почесал розовую лысинку.

- Дозировки не рассчитал, - признался он наконец. - Передержал. Теперь уж... - и развёл окаянными руками.

- Верни! - закричала тогда Елена Павловна. - Lenin died in nineteen twenty four! - Верни всё как было! Сейчас же!

- Хорошо, - покорно согласился старичок. - И тебя, что ли, тоже?..

- Да!

- Не желаешь, стало быть, помнить? - осторожно уточнил старичок.

- Не-ет! - крикнула Елена Павловна и, рыдая, звонко запела: "Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка-тошка!.."

- Товар - деньги - товар, - откликнулся из кресла Игнат Петрович.

- Ясно, - вздохнул старичок. Он ласково погладил женщину по седым волосам и тихо разрешил:

- Забывай.

К вечеру того же дня староверы ушли из-под притихших окон и шумною толпой откочевали обратно к музею Ленина, где начали раздавать прохожим листовки с требованием добиваться от дерьмократов расследования по делу о похищении двух коммунистов-ленинцев.

А Игнат Петрович с Еленой Павловной живут между тем и по сю пору - там же, на своей квартире. Живут хорошо, мирно; только каждое утро, встав ото сна, спрашивают друг друга:

- Ты кто?

Тяжкое время (сказка)

ТЯЖКОЕ БРЕМЯ

Сказка

Долго ли, коротко ли, а стал однажды Федоткин Президентом России. Законным, всенародно избранным, с наказом от россиян сделать жизнь, как в Швейцарии.

Федоткину и самому хотелось, чтобы как в Швейцарии, потому что как здесь - он здесь уже жил. А тут такой случай.

Ну вот. Приехал Федоткин с утра пораньше в Кремль, на работу, бодрый такой, стопку бумаги вынул, паркером щёлкнул и давай указы писать. И про экономику, чтобы всё по уму делать, а не через то место, и про внешнюю политику без шизофрении, и рубль, чтобы как огурец... Про одни права человека в палец финской бумаги извёл!

А закончил про права - смотрит: стоят у стеночки такие, некоторым образом, люди. Радикулитным манером стоят. Согнувшись.

Федоткин им: доброе утро, господа, давайте знакомиться, я - Президент России, демократический, законно избранный, а вы кто? А они и отвечают: местные мы. При тебе теперь будем, кормилец.

Федоткин тогда из-за стола выбрался, руку всем подал, двоих, которые сильно пожилые были, разогнуть попытался - не смог.

- Господа, - сказал, - к чему это? Пусть каждый займётся своей работой.

- Ага! - обрадовались. - Так мы начнём?

- Конечно! - обрадовался и Федоткин, да и хотел обратно к столу пойти: там ему ещё насчет Конституции оставалось дописать и с межнациональными отношениями разобраться. Но не тут-то было.

Один сразу с сантиметром приступил и всего Федоткина с ног до головы измерил, другой пульс пощупал и в глазное дно заглянул, третий насчёт меню заинтересовался: по каким дням творожку на завтрак Федоткину давать, а по каким морковки тёртой? А четвёртый, слова не говоря, чемоданчик ему всучил и кнопку показал, которую нажимать, если всё надоест.

Стоит Федоткин от ужаса сам не свой, чемоданчик проклятый двумя руками держит, а к нему уже какой-то лысый пробирается с альбомом и спрашивает: как насчет обивочки, Антон Иванович? Немецкая есть, в бежевый цветок, есть итальянская, фиолет с ультрамарином в полоску. И что паркет: оставить, как есть, ёлочкой к окну, или будет пожелание переложить ёлочкой к дверям?

Тут Федоткин от возмущения даже в себя пришёл: это, говорит, всё ерунда! И обивку велит унести с глаз долой, и паркет оставить ёлочкой к окну, и на завтрак давать всё подряд... Вы что, говорит! Вы знаете, какое сейчас время в России?

Переглянулись. Знаем, отвечают. А Федоткин разгорячился: какое, спрашивает, какое? Ну?

Да как всегда, говорят, - судьбоносное. Только что ж нам теперь, Президенту собственному, законному, всенародно избранному, морковки не потереть?

Федоткин от таких слов сильно задумался. Хорошо, говорит, только давайте побыстрее, а то - Конституция, межнациональные отношения... Время не ждёт.

Побыстрее, так побыстрее. Только он паркер вынул да над листом занёс, глядь: стоят опять у плеча в полупоклоне.

Крякнул Федоткин с досады, паркером обратно щёлкнул, прошёл в трапезную, а там уже стол скатёрочкой накрыт, и всякого разного на той скатёрочке поставлено - и морковки тёртой обещанной, с сахарком, и творожку свежайшего, альтернативного, и тостов подрумяненых, да чаёк-кофеёк в кофейничках парится, да сливки белейшие в кувшинчике, да каждый приборчик в салфетку с вензелем завёрнут, а на вензеле том двуглавый орёл сам от себя отвернулся. Федоткин аж загляделся.

А как откушал он да к столу письменному воротился, таково сил ему прибавилось, что просто пиши-не хочу! Взял снова паркер, белый лист к себе пододвинул и решительно начертал: "Насчёт Конституции" - и подчеркнул трижды.

А развить мысль - не удалось. Закрутило его, болезного. Сначала протокол был - с послами всяческими знакомили, потом по хозяйству (башни кремлёвские по описи принимал), потом хлеб-соль от заранее благодарного населения скушал, в городки поиграл для здоровья; потом на педикюр позвали - ибо негоже Президенту российскому, демократическому, с когтями ходить, как язычнику; а потом сам собою и обед подошёл.

А к обеду такое на скатёрке развернулось, что встал Федоткин из-за стола уже ближе к ужину - и стоял так, вспоминая себя, пока его под локоток в сауну не отвели.

В сауне-то его по настоящему-то и проняло: плескался Федоткин пивком на камни, с мозолисткой шалил, в бассейне тюленьчиком плавал, как дитё малое, жизни радуясь. Под вечер только вынули его оттуда, вытерли, в кабинет принесли да пред листом бумаги посадили, откуда взято было. Посмотрел Федоткин на лист, а на нём написано: "Насчёт Конституции". И подчёркнуто. А чего именно насчёт Конституции? И почему именно насчёт неё? И что это такое вообще? Задумался над этим Федоткин, да так крепко, что даже уснул.

Его в опочиваленку-то и перенесли, прямо с паркером в руке.

А к утру на скатёрке снова еды-питья накопилось, и гостеприимство такое в персонале прорезалось, что никакой силы-возможности отлынуть Федоткину не было. В общем, вскорости обнаружилось, что за бумаги садиться - только зря туда-сюда паркером щёлкать.

Ну вот. А однажды (это уж много снегов выпало да водой утекло) проснулся Федоткин, надёжа народная, в шестом часу пополудни. Кваску попил, поикал, полежал, к душе прислушиваясь: не захочет ли чего душа? - и услышал: пряника ей захотелось, мерзавушке.

Он рукой пошарил - ан как раз пряника-то в околотке не нашлось! Огорчился Федоткин, служивого человека позвал. Раз позвал - нету, в другой позвал - тихо. Полежал ещё Федоткин - а потом встал, ноги в тапки сунул да и побрёл, насупив брови до самых губ, пешком по Кремлю.

И когда он нашёл того служивого человека - спал, зараза, прям на инкрустации екатерининской! - то растолкав, самолично надавал ему по преданым сусалам, приговаривая, чтобы пряник впредь всегда возле квасу лежал! И уже бия по сусалам, почуял: вот она, когда самая демократия началась!

Тут Федоткин трубку телефонную снял, всему своему воинству радикулитному сбор сделал - и такого им камаринского сыграл, что мало никому не показалось, а многим, напротив, показалось даже и весьма изрядно. Всё упомнил, никого не забыл, гарант общерасейский! И насчёт меню, и обивкой ультрамарин непосредственно в харю, и насчёт паркета - чтобы к завтрему переложить его ёлочкой к дверям, да не ёлочкой - какие, блин, ёлочки! - ливанским кедром!

А насчёт листка того, с Конституцией, он с дядькой, который приставлен был от случайностей его беречь, посоветовался... Тот врачей позвал, и врачи сказали: убрать ту бумажку со стола к чёртовой матери, вредно это, на нервы действует. Да и то сказать: какая Конституция? зачем? мало ли их было, а что толку?

И вообще насчёт России - однажды после баньки решилось довольно благополучно, что она уж как-нибудь сама. Великая страна, не Швейцария какая-нибудь, прости Господи! Распрячь её, как лошадь - да и выйдет куда-нибудь к человеческому жилью...

Если, конечно, по дороге не сдохнет.

У врат

Утренний доклад (Диалог-фантазия)

Цветы для профессора Плейшнера

ЦВЕТЫ ДЛЯ ПРОФЕССОРА ПЛЕЙШНЕРА

- Куда? - сквозь щель спросил таксист.

- В Париж, - ответил Уваров.

- Оплатишь два конца, - предупредил таксист.

Уваров кивнул и был допущен.

У светофора таксист закурил и включил транзистор. В эфире зашуршало.

- А чего это тебе в Париж? - спросил он вдруг.

- Эйфелеву башню хочу посмотреть, - объяснил Уваров.

- А-а.

Минуту ехали молча.

- А зачем тебе эта башня? - спросил таксист.

- Просто так, - ответил Уваров. - Говорят, красивая штуковина.

- А-а, - сказал таксист.

Пересекли кольцевую.

- И что, выше Останкинской?

- Почему выше, - ответил Уваров. - Ниже.

- Ну вот, - удовлетворённо сказал таксист и завертел ручку настройки. Передавали погоду. По Европе гуляли циклоны.

- Застрянем - откапывать будешь сам, - предупредил таксист.

Ужинали под Смоленском.

- Шурик, - говорил таксист, обнимая Уварова и ковыряя в зубе большим сизым ногтем, - сегодня плачу я!

У большого шлагбаума возле Бреста к машине подошёл молодой человек в фуражке, козырнул и попросил предъявить. Уваров предъявил членскую книжечку Общества охраны природы, а таксист - права. Любознательный молодой человек этим не удовлетворился и попросил написать ему на память, куда они едут.

Уваров написал: "Еду в Париж", а в графе "цель поездки" - "Посмотреть на Эйфелеву башню".

Таксист написал: "Везу Шурика".

Молодой человек в фуражке прочёл оба листочка и спросил:

- А меня возьмёте?

- Стрелять не будешь? - поинтересовался таксист.

Молодой человек отчаянно замотал головой.

- Ну, садись, - разрешил Уваров.

- Я мигом, - сказал молодой человек, сбегал на пост, нацепил фуражку на шлагбаум, поднял его и оставил под стеклом записку: "Уехал в Париж с Шуриком Уваровым. Не волнуйтесь".

- Может, опустить шлагбаум-то? - спросил таксист, когда отъехали на пол-Польши.

- Да чёрт с ним, пускай торчит, - ответил молодой человек.

Без фуражки его звали Федя. Федя был юн, веснушчат и дико озирался по сторонам. Таксист велел ему называть себя просто Никодим Петрович Мальцев. Он крутил ручку настройки, пытаясь поймать родную речь. Уваров, зажав уши, изучал путеводитель по Парижу.

По просьбе Феди сделали небольшой крюк и заехали за пивом в Австрию. В Венском лесу Федя нарушил обещание и подстрелил из окна оленя. Никодим Петрович пообещал ему в следующий раз дать в глаз. Чтобы не оставлять следов, пришлось развести костёр, зажарить оленя и съесть его.

Федя отпиливал на память рога и вспоминал маму Никодима Петровича Мальцева. Икая после оленя, они выбрались на шоссе и поехали заправляться.

На заправке Уваров вышел размять ноги и вдыхал-выдыхал воздух свободы, пока блондинка с несусветной грудью заливала Никодиму Петровичу полный бак. Федя, запертый после оленя на заднем сиденье, прижимался всеми веснушками к стеклу и строил ей глазки.

Уваров дал блондинке червонец, и, пока выворачивали с заправки, блондинка всё смотрела на червонец круглыми, как шиллинги, глазами.

В Берне Федя предложил возложить красные гвоздики к дому, где покончил с собой профессор Плейшнер. Провели тайное голосование, и все проголосовали "за". Распугивая аборигенов, они дотемна колесили по Берну, но дома так и не нашли. Федя расстроился и повеселел только в Париже.

В Париж приехали весной.

Оставив Уварова у Эйфелевой башни, Никодим Петрович поехал искать профсоюз таксистов. Он давно хотел поделиться с ними своим опытом. Федя, запертый на заднем сиденье, канючил и просил дать ему погулять в одиночестве по местам расстрела парижских коммунаров.

Пока Никодим Петрович делился опытом, Федя исчез из машины вместе с рогами и гвоздиками, и таксист понял, что с юношей случилось самое страшное, что может случиться с нашим человеком за границей.

Искать Федю было трудно, потому что все улицы назывались не по-русски, но ближе к вечеру он его нашёл - у какого-то подозрительного дома с красным фонарём.

Федя был с рогами, но без гвоздик.

На суровые вопросы: где был, что делал и куда возложил гвоздики - Федя шкодливо улыбался и краснел.

Уваров сидел у подножия Эйфелевой башни, попивая красненькое. Никодим Петрович Мальцев наябедничал на Федю, и тут же двумя голосами "за" при одном воздержавшемся было решено больше Федю в Париж не брать.

- Может, до Мадрида подбросишь, шеф? - спросил Уваров. - Там в воскресенье коррида...

- Не, я закончил, - печально покачал головой Никодим Петрович и опустил табличку "В парк".

Прощальный ужин Уваров давал в "Максиме".

- Хороший ресторан... - несмело вздохнул наказанный Федя, вертя бесфуражной головой.

- Это пулемёт такой был, - мечтательно вспомнил вдруг Никодим Петрович.

Уваров заказал устриц и антрекот с кровью. Никодим Петрович жестами попросил голубцов. Федя потребовал шоколадку и двести коньяка, но пить ему таксист запретил.

В машине Федя сидел трезвый, обиженно шуршал серебряной обёрткой, делал из неё рюмочку. Никодим Петрович вертел ручку настройки, Уваров переваривал устриц. За бампером исчезал город Париж.

Проезжая мимо заправочной станции, они увидели блондинку, рассматривавшую червонец.

В Венском лесу было солнечно, пощёлкивали соловьи. Уваров начал насвистывать из Штрауса, а Федя - из Паулса.

У большого шлагбаума возле Бреста стояла толпа военных и читала записку. Никодим Петрович выпустил Федю и, простив за всё, троекратно расцеловал. Тот лупал рыжими ресницами, шмыгал носом и обнимал рога.

- Федя, - сказал на прощание Никодим Петрович, - веди себя хорошо.

Федя часто-часто закивал головой, сбегал на пост, снял со шлагбаума фуражку, надел её на место, вернулся и попросил предъявить.

- Отвали, Федя, - миролюбиво ответил Уваров. - А то исключим из комсомола.

- Контрабанды не везёте? - спросил Федя и заплакал.

Машина тронулась, и военные, вздрогнув, выдали троекратное "ура".

Неподалёку от Калуги Никодим Петрович Мальцев вздохнул:

- Жалко Федю. Пропадёт без присмотра.

У кольцевой он сказал:

- А эта... ну, башня твоя... ничего.

- Башня что надо, - отозвался Уваров, жалея о пропущенной корриде.

Прошло ещё несколько минут.

- Но Останкинская - повыше будет, - отметил таксист.

- Повыше, - согласился Уваров.

Человек и прохожий

Эксперимент (Старый сюжет в трех разговорах)

ЭКСПЕРИМЕНТ

(Старый сюжет в трёх разговорах)

Разговор первый

Парк, утро. Из густого тумана, прогуливаясь, медленно выходят двое. Они немолоды. На обоих добротные пальто, кашне. Один, прихрамывая, опирается на суковатую палку. Второй заметно выше своего хромого спутника. Они - беседуют.

ВЫСОКИЙ. Кстати, ты обратил внимание на Ионова?

ХРОМОЙ. Ионов, Ионов... Позволь: это благообразный такой? Обратил, как же.

ВЫСОКИЙ. Прекрасный человек! Непорочный, справедливый... Богобоязненный.

ХРОМОЙ. Я заметил: тебя вообще боятся...

ВЫСОКИЙ (без иронии). Ещё бы.

ХРОМОЙ. Но - не любят.

ВЫСОКИЙ. Я им не апельсин.

ХРОМОЙ. И то верно. (Пауза). Позволь спросить: а как с жилищными условиями?

ВЫСОКИЙ. У меня?

ХРОМОЙ. Про тебя - я в курсе. У протеже твоего... непорочного.

ВЫСОКИЙ. При чём тут?

ХРОМОЙ. Так, любопытно.

ВЫСОКИЙ. Нормально с условиями.

ХРОМОЙ. Конкретнее, если можно.

ВЫСОКИЙ. Ну... Особнячок двухэтажный... По Рублёво-успенскому.

ХРОМОЙ. Кирпич?

ВЫСОКИЙ. Разумеется.

ХРОМОЙ. Участочек...

ВЫСОКИЙ. С обслугой, сорок соток... Живёт, с Божьей помощью, неплохо.

ХРОМОЙ. Так, так...

Остановившись у большого муравейника, начинает с интересом ворошить его палкой.

ХРОМОЙ. О! побежали, маленькие, побежали...

ВЫСОКИЙ. Не отвлекайся!

ХРОМОЙ. Извини. Привычка.

ВЫСОКИЙ. Между прочим, дурная.

ХРОМОЙ. Это надо доказать.

ВЫСОКИЙ (морщась). Ладно, ладно! Софист.

ХРОМОЙ. Отнюдь! Я - практик. Так о чём мы?

ВЫСОКИЙ. Мы об этом... а, ч-чёрт...

ХРОМОЙ (с готовностью). Да-да?

ВЫСОКИЙ. Забыл фамилию.

ХРОМОЙ (понимающе). Годы...

ВЫСОКИЙ. Кто бы говорил.

ХРОМОЙ. Ионов его фамилия.

ВЫСОКИЙ. Точно.

ХРОМОЙ. Мудрый. Богобоязненный. Сорок соток...

ВЫСОКИЙ. Напрасная, между прочим, ирония. Да, я воздал ему. Но - по заслугам!

ХРОМОЙ. Ты, как всегда, торопишься.

ВЫСОКИЙ. Я наблюдаю его шестьдесят лет!

ХРОМОЙ. Шестьдесят лет наблюдать человека - и уже делать выводы? О-хо-хо... Тебе дай волю - опять мироздание за неделю...

ВЫСОКИЙ. Не богохульствуй хоть при мне-то.

ХРОМОЙ. Ладно, не будем о грустном. Итак: Ионов!

ВЫСОКИЙ. Ионов - образец! И пожалуйста, не возражай. Тут тебе ничего не светит.

ХРОМОЙ. Да мне и не надо. У меня своя номенклатура, у тебя - своя. (Пауза). Только что-то не верится.

ВЫСОКИЙ. Отчего же?

ХРОМОЙ. В особнячке, на сорока сотках... Дети небось пристроены?..

ВЫСОКИЙ. Дети в порядке.

ХРОМОЙ. Ну вот.

ВЫСОКИЙ. Что?

ХРОМОЙ. Вот я и говорю: может, недаром богобоязненный Ионов твой?

ВЫСОКИЙ. Что, что?

ХРОМОЙ. Может: никакой не образец он, а просто - опытный экземпляр?

ВЫСОКИЙ. Это п?ошло.

ХРОМОЙ. Жизнь вообще пошлая штука. Не находишь?

Срывает травинку и ловит на неё муравья.

ХРОМОЙ. О! побежал, побежал...

ВЫСОКИЙ. Не отвлекайся!

ХРОМОЙ. Извини. (Слизывает муравья с травинки). Ну так что с Ионовым твоим?

ВЫСОКИЙ. Что?

ХРОМОЙ. Давай разберёмся с ним? Поскребём амальгамку-то?

ВЫСОКИЙ. Мы - с тобой?

ХРОМОЙ. А почему нет?

ВЫСОКИЙ. Это исключено.

ХРОМОЙ. Да кто узнает-то? (Пауза.) По рукам?

ВЫСОКИЙ. Опять пари?

ХРОМОЙ. Почему непременно пари? Просто эксперимент, из любви к истине. Ты истину - любишь?

ВЫСОКИЙ. Я сам истина.

ХРОМОЙ. Извини, запамятовал.

Несколько секунд идут молча.

ВЫСОКИЙ. Так что ты говоришь?..

ХРОМОЙ. Я говорю: эксперимент. (Пауза). Притом: во славу Божию. Если, конечно, ты не заблуждаешься насчёт Ионова.

ВЫСОКИЙ (сухо). Конкретнее.

ХРОМОЙ. Конкретнее: жилищные условия. Их надо ухудшить. Кардинально. А лучше вообще того... Сжечь, например.

ВЫСОКИЙ. Зачем?

ХРОМОЙ. Как зачем? Послушать, что скажет!

ВЫСОКИЙ. Да что он вообще может сказать?

ХРОМОЙ. А вот послушаем.

ВЫСОКИЙ. Надеешься: скажет что-нибудь... эдакое... про меня?

ХРОМОЙ. Признаться, надеюсь.

ВЫСОКИЙ. Напрасно.

ХРОМОЙ. Так по рукам?

ВЫСОКИЙ. Неугомонный...

ХРОМОЙ. По рукам? (Пауза).

ВЫСОКИЙ. Ну хорошо. Предположим, согласен.

ХРОМОЙ. Вот и отлично. Давно была у меня эта мысль...

ВЫСОКИЙ. Мысли бывают у меня! И то редко.

ХРОМОЙ. Поздравляю. Мыслишь - следовательно, существуешь...

ВЫСОКИЙ. Не отвлекайся.

ХРОМОЙ. Как скажешь. Итак...

ВЫСОКИЙ. Пожар!

ХРОМОЙ. Пожар. Хотя дело хозяйское. Может, и не пожар. Может, наоборот, наводнение. Землетрясение, сель, ядерная бомбардировка...

ВЫСОКИЙ. Ну, ну, размечтался. К чему расходовать энергию? Утюг оставили, спичку бросили...

ХРОМОЙ. Тебе виднее. Но чтоб дотла.

ВЫСОКИЙ. Зачем дотла?

ХРОМОЙ. Для чистоты эксперимента. Чтобы на ровном обугленном месте любил Господа своего.Непременно дотла.

ВЫСОКИЙ. Ладно. Дотла так дотла. Это, в общем, всё равно.

ХРОМОЙ. Кому как... И ещё... (Пауза).

ВЫСОКИЙ. Говори.

ХРОМОЙ. Детишек бы тоже того... прибрать бы. Для чистоты эксперимента, а? (Пауза).

ВЫСОКИЙ. Что ж. Это даже... забавно.

ХРОМОЙ. Когда со мной скучно-то было? Ну? Сам сделаешь - или?.. (Высокий морщится). Понял, понял! - отдыхай. Вот расписочку только, если можно...

ВЫСОКИЙ. Какую расписочку?

ХРОМОЙ. Ордерок расходный. На домик, на детей...

ВЫСОКИЙ. Бюрократ.

ХРОМОЙ (разводя руками). Порядок, отчётность... Мы же не маленькие.

ВЫСОКИЙ. Держи. (Вынимает из кармана квадрат плотной бумаги).

ХРОМОЙ. Вот это, можно сказать, по-божески... Благодарствуйте. (Аккуратно прячет лист). Ну, до завтра! Пожар в полдень, не пропусти. (Улыбается). Будет красиво... (Тает в тумане).

Разговор второй

Уже вовсе и не туман, а пар. Сауна. На лавке, закутанный в простыню, сидит Высокий. Из парилки, смугл и волосат, выходит Хромой. Он в шапочке и с веником.

ВЫСОКИЙ. Ну как?

ХРОМОЙ. Отлично! Парку бы ещё подбавить...

ВЫСОКИЙ. Не дома! Ишь, пригрелся, парку ему... Зубы-то не заговаривай! Знаешь, зачем зван!

ХРОМОЙ. Ты о чём?

ВЫСОКИЙ. Прекрасно ты понимаешь, о чём я!

ХРОМОЙ. А-а... Об Ионове?

ВЫСОКИЙ. О нём, о нём.

ХРОМОЙ. М-да... Действительно, странный случай. Ему дом спалили к чертям собачьим, а он доволен. Детей похерили, а он голову пеплом посыпал - и сидит тиши мыши. Бог, видите ли, дал, Бог и взял... (Пожимает плечами). Слушай, а может, он просто... того, а?

ВЫСОКИЙ. Кого?

ХРОМОЙ. Не в себе.

ВЫСОКИЙ. Он абсолютно нормален.

ХРОМОЙ (смеясь, грозит пальчиком). Э-э... Всё относительно - не слыхал?

ВЫСОКИЙ. Мне обьясняли. Но я не понял.

ХРОМОЙ. А очень просто. Вот, например, ты говоришь: он нормален. А у меня есть парочка психиатров - так он у них завтра к койке примотаный лежать будет, с тусклым взглядом, и головой трясти.

ВЫСОКИЙ. Бандиты они, а не психиатры.

ХРОМОЙ. Конечно. Но кто не бандит? Вот ты, между нами говоря, ни за что ни про что дом человеку спалил. Не говоря уже о детях.

ВЫСОКИЙ (строго). Это был эксперимент. Эксперимент, закончившийся к вящей славе Божией.

ХРОМОЙ. Так уж прямо и закончившийся? (Пауза).Вот за что люблю тебя - ловишь с полуслова. Приятно общаться.

ВЫСОКИЙ. В чём дело?

ХРОМОЙ. В Ионове дело. В рабе твоём бездомном, пеплом посыпанном. Неужто так и оставишь его?

ВЫСОКИЙ. За Ионова не бойся. Дом застрахован. Со стройматериалами помогу, детей пошлю. Заживёт не хуже людей.

ХРОМОЙ. Вот этого и боюсь.

ВЫСОКИЙ. То есть?

ХРОМОЙ. Так ведь вернёшь ему всё - да ещё и вознаградишь, пожалуй, не разобравшись!

ВЫСОКИЙ. Что значит "не разобравшись"? Дом ему спалили?

ХРОМОЙ. Как свечку.

ВЫСОКИЙ. Детей уничтожили?

ХРОМОЙ. Поголовно.

ВЫСОКИЙ. Ну! А он хоть бы пикнул!

ХРОМОЙ. Контролирует себя. Сдерживается. Я же говорил: опытный экземпляр!

ВЫСОКИЙ. Мне главное - как ведёт себя.

ХРОМОЙ. А в душу заглянуть?

ВЫСОКИЙ. Меня подробности не интересуют.

ХРОМОЙ. А напрасно! Самое интересное в человеке - именно подробности. Например: что он там себе думает, когда славит тебя, на пепелище на детских костях сидя?

ВЫСОКИЙ. И что же он, по-твоему, думает?

ХРОМОЙ. Чужая душа - потёмки! Но в виде исключения можно и с фонариком...

ВЫСОКИЙ. Ну и?..

ХРОМОЙ. Я ничего не утверждаю. Это только предположение. Рабочая гипотеза.

ВЫСОКИЙ. Короче!

ХРОМОЙ. Короче, не рад он. Внутренне сильно недоволен. Ропщет, можно сказать!

ВЫСОКИЙ. На меня?

ХРОМОЙ. Ну не на меня же.

ВЫСОКИЙ. Погоди-ка.

Открывает дверь сауны. За ней - облака. Смотрит куда-то вниз.

ВЫСОКИЙ. Ну, одежда разодрана. Ну, голова в пепле, действительно. Жена плачет. Сам грязный очень. На коленях стоит, качается туда-сюда... Вспоминает детей. (Удивлённо). Очень расстроен! Но - не ропщет, нет!

ХРОМОЙ. Торопишься! Опять ты торопишься! Одним глазком глянул - и готово! А ведь там не левиафан какой-нибудь - человек всё-таки, венец творения...

ВЫСОКИЙ. Не усложняй. Глина - она глина и есть.

ХРОМОЙ. Однако ж не свистулька! Там, в глине этой, помимо Божьего промысла, чего только не копошится! Самолюбие, идеи разные... Тут иной раз и в микроскоп посмотреть надо. А иной раз - и ланцетом разрезик-другой сделать. Для пущей ясности.

ВЫСОКИЙ. К чему это ты?

ХРОМОЙ. Что?

ВЫСОКИЙ. Да вот насчёт ланцета.

ХРОМОЙ. Насчёт ланцета - это к слову. А вот насчёт Ионова говорю тебе: нечисто тут. Как профессионал говорю. Неспроста он богобоязненный такой. Понял, откуда ветер дует!

ВЫСОКИЙ. Ты считаешь?..

ХРОМОЙ. А чего там считать! Качается туда-сюда, а сам такое думает... Говорить не хочется.

ВЫСОКИЙ. Но, но!

ХРОМОЙ. Да что я-то? Это же он.

ВЫСОКИЙ. Погоди-ка!

Открывает дверь сауны. Долго и пристально смотрит вниз.

ВЫСОКИЙ. Нет. Не может быть.

ХРОМОЙ. Ну и слава Богу, если ошибаюсь. Кто без греха. Но проверить всё-таки не мешает.

ВЫСОКИЙ. Излагай, излагай...

ХРОМОЙ. Испытать его надо. До самого донышка испытать.

ВЫСОКИЙ. Уж куда дальше-то?

ХРОМОЙ. Не скажи. Мы покуда только вокруг да около ходили - теперь самое время плоти коснуться... Рассудок затмить. По черным полям на край доски провести - да там, на самом краешке, и оставить на время! Вот тогда и узнаем, что у него на душе, у твоего Ионова.

ВЫСОКИЙ. А не жалко?

ХРОМОЙ. Как не жалко! Были бы слёзы - заплакал бы! Но что поделать: за истину надо платить. И потом: дело-то общее...

ВЫСОКИЙ. У нас - с тобой?

ХРОМОЙ. Конечно. Ну чего, в самом деле... Все свои. (Пауза).

ВЫСОКИЙ. Хорошо, вот он в твоей руке.

ХРОМОЙ. Ага!

ВЫСОКИЙ. Только чур не до смерти.

ХРОМОЙ. Обижаешь. Зачем он мне мёртвый-то? Сам же первый из него великомученника сделаешь! Нетушки, пускай живёт. Но так живёт, чтобы всё время умереть хотелось!

ВЫСОКИЙ. Конкретнее.

ХРОМОЙ. Что-нибудь придумаю... С фантазией, слава Богу, порядок!

ВЫСОКИЙ. Ты давай без экзотики.

ХРОМОЙ. Какая экзотика, что ты! я же не маньяк. Ну, с лёгким паром, коллега! Как говорится - следите за рекламой!

Вышагивает из сауны и пропадает в ночных облаках.

Разговор третий

Сад. Чугунная ограда тонет в тумане. В шезлонге, у сервированного столика, пьёт чай Высокий. В кущах заливается соловей.

ВЫСОКИЙ. Надоел. (Соловей замолкает. Высокий, обращаясь в пространство). С чем пожаловал?

ХРОМОЙ (появляясь). Да так. Проходил мимо - дай, думаю, зайду. Давно не виделись.

ВЫСОКИЙ. Угощайся.

ХРОМОЙ. Спасибо, только что пообедал у себя. Кстати, решил прогуляться. Врачи рекомендуют после еды.

ВЫСОКИЙ. Садись.

ХРОМОЙ. Отчего же, присесть можно. Разговор не короткий.

ВЫСОКИЙ. Насчёт Ионова хлопочешь.

ХРОМОЙ. Увы.

ВЫСОКИЙ. Насквозь тебя вижу.

ХРОМОЙ. Так я ж весь как на ладони! Никаких вторых планов, раздвоений души... Простой, как жизнь.

ВЫСОКИЙ. К делу.

ХРОМОЙ. К делу. Заговорил Ионов-то...

ВЫСОКИЙ. Заговорил.

ХРОМОЙ. Ай-яй-яй. Неделю целую молчал, и вдруг: заговорил. И главное - как! Просто, можно сказать, поэт! Погибни, говорит, день, в который я родился! Так вот, сразу.

ВЫСОКИЙ. Не глухой, слышал.

ХРОМОЙ. Ещё бы! Пятый день смерти просит.

ВЫСОКИЙ. Но меня - не похулил.

ХРОМОЙ. Всё впереди.

ВЫСОКИЙ. Что ты с ним сделал?

ХРОМОЙ. Я? Помилуй! Даже странно... Состоялось коллективное решение...

ВЫСОКИЙ. Не паясничай. Что у него?

ХРОМОЙ. Проказа.

ВЫСОКИЙ. Звучит шаловливо.

ХРОМОЙ. Да и выглядит ничего себе. Взглянуть не желаешь?

ВЫСОКИЙ. Придёт время - взгляну.

ХРОМОЙ. Не откладывай на завтра... Зовёт он тебя. Обьясниться желает. Узнать: за что?

ВЫСОКИЙ. Вот я прямо сейчас всё брошу и побегу обьясняться.

ХРОМОЙ. Правильно. Они ему так и сказали.

ВЫСОКИЙ. Да, кстати! Откуда эти трое?

ХРОМОЙ. Которые вокруг сидят?

ВЫСОКИЙ. Да.

ХРОМОЙ. Это друзья его.

ВЫСОКИЙ. Друзья? Что-то не припоминаю...

ХРОМОЙ. Друзья детства. Не оставили в беде, пришли посочувствовать.

ВЫСОКИЙ. Твоя работа?

ХРОМОЙ. Моя.

ВЫСОКИЙ. Это провокация.

ХРОМОЙ. Что ты! Провокации разве такие бывают?

ВЫСОКИЙ. Провокация чистой воды! Вон его как трясёт от них! Того гляди, ударит.

ХРОМОЙ. Да, нервы у старика ни к чёрту. Пардон.

ВЫСОКИЙ. Твои люди кого хошь из себя выведут!

ХРОМОЙ. А что такое?

ВЫСОКИЙ. Что такое? А вот (указывая куда-то вниз) - долговязый этот каяться его зовёт! В чём ему каяться, Ионову?

ХРОМОЙ. В чём покаяться, у приличного человека всегда найдётся.

ВЫСОКИЙ. Софистика! Другой, жирный, рот ему затыкает, угрожает от моего имени... Где ты откопал этих сукиных детей?

ХРОМОЙ. Земля велика.

ВЫСОКИЙ. Но особенно третий старается, плешивый: на всё, говорит, Божий промысел! Он, говорит, и святым своим не доверяет, небеса ему и те нечисты... Это про меня-то. Смотри!

ХРОМОЙ. Не бери в голову. Утешает старика, как может.

ВЫСОКИЙ. Я им устрою утешение. Самозванцы! И ты тоже хорош: подсадку устроил! Как маленький, честное слово...

ХРОМОЙ. Причём тут возраст? Проверенная методика...

ВЫСОКИЙ. "Методика"... А Ионов - ни слова против меня. Ни словечка! И твоим спуску не даёт. Мне тут записали пару мест. Вот. Вы, говорит, сплетчики лжи! А? Каково?

ХРОМОЙ. Неплохо. А ещё он сказал им: "Я хотел бы состязаться с Богом". (Пауза). Тебе - не записали?

ВЫСОКИЙ. Как он сказал?

ХРОМОЙ (раздельно). "Я хотел бы - состязаться - с Богом". Я, говорит, завёл на него судебное дело. А то, говорит, что же получается?

ВЫСОКИЙ. Что?

ХРОМОЙ. Получается, говорит: нет пользы человеку в благоугождении Богу!

ВЫСОКИЙ. Это он сказал - или ты?

ХРОМОЙ. Он.

ВЫСОКИЙ. Нету пользы?

ХРОМОЙ. Говорит: нету.

ВЫСОКИЙ. Не врёшь?

ХРОМОЙ. Моя специальность - неприятная правда.

ВЫСОКИЙ. Когда он это сказал?

ХРОМОЙ. Сегодня в четырнадцать сорок три.

ВЫСОКИЙ. Мне не докладывали.

ХРОМОЙ. Распустил ты аппарат. Мне сразу доложили.

ВЫСОКИЙ. Что он ещё говорил?

ХРОМОЙ. Так... Всё больше вопросы задавал.

ВЫСОКИЙ. Кому?

ХРОМОЙ. Вообще. В пространство.

ВЫСОКИЙ. Например.

ХРОМОЙ. Например, спрашивал: почему беззаконные достигают старости и умирают в полноте сил своих, а праведник гниёт заживо? Неясно ему.

ВЫСОКИЙ. Ещё вопросы были?

ХРОМОЙ. В основном - этот.

ВЫСОКИЙ. И что, кто-нибудь ответил ему... из пространства?

ХРОМОЙ. Отвечали, но шёпотом. Ты, сказали, сначала думай, а потом говори.

ВЫСОКИЙ. Это - долговязый сказал?

ХРОМОЙ. Ага.

ВЫСОКИЙ. Хороший совет.

ХРОМОЙ. Невыполнимый, к сожалению. Языки-то ты всем дал, а мозгов... Что ж, так всю жизнь и молчать?

ВЫСОКИЙ. Не отвлекайся. Что остальные?

ХРОМОЙ. Жирный возмутился. Речь говорить начал, всё пепелище слюной забрызгал... Кричал: ложь это!

ВЫСОКИЙ. Да ну.

ХРОМОЙ. Ей-богу. Раз, кричал, гниёшь заживо, сволочь, значит - никакой не праведник ты! Поделом тебе!

ВЫСОКИЙ. Дурак.

ХРОМОЙ. С кадрами вообще беда.

ВЫСОКИЙ. А что плешивый?

ХРОМОЙ. Плешивый с другой стороны зашёл. Что, говорит, за удовольствие Вседержителю, что ты праведен?

ВЫСОКИЙ. Слушай, они там у тебя совсем распоясались!

ХРОМОЙ. Разве, говорит, может человек доставлять пользу Богу? Разумный доставляет пользу себе самому.

ВЫСОКИЙ. Он у тебя что: с философским образованием?

ХРОМОЙ. Нет. Просто демагог.

ВЫСОКИЙ. Мерзавцы. Все трое.

ХРОМОЙ. Это уж будьте покойны. Мерзее некуда. Да и четвёртый... (Пауза).

ВЫСОКИЙ. Эх, Ионов, Ионов, огорчил ты меня.

ХРОМОЙ. Чего уж так расстраиваться...

ВЫСОКИЙ. Пользы ему, видите ли... Хорош!

ХРОМОЙ. Все они там внизу хороши, если копнуть. Говорил я тебе: не надо было в шестой день работать! Отдохнул бы, как человек...

ВЫСОКИЙ. Это тоже был эксперимент.

ХРОМОЙ. Понимаю. Молодость... Человек - это звучит гордо, и всё такое... Звучит-то гордо, да выглядит отвратительно!

ВЫСОКИЙ. Лепил с себя.

ХРОМОЙ. Ну-у... Модель, кто спорит, совершенная. Но - глина... сопротивление материала... Ты им про вечное - а им особнячок отдай, детей верни, здоровье поправь. Кой им чёрт в этом здоровье, понять не могу! Мелочные людишки... Бог, можно сказать, с ними... Круглосуточно.

ВЫСОКИЙ. Не лезь копытами в душу.

ХРОМОЙ. Если обидел - извини.

ВЫСОКИЙ. Я могу обидеть. Меня - труднее. Итак! Провокаторов с пепелища убери. Сей же час убери, пока я их не испепелил. Эксперимент окончен.

ХРОМОЙ. Убрать дело нехитрое. (Плюёт вниз). Видишь, уже и след простыл... Только что-то не пойму я... А как же подопытный наш?

ВЫСОКИЙ. С подопытным говорить буду. Сам!

ХРОМОЙ. Говорить? Он в суд тебя тащит, как президента какого-нибудь, - прости, Господи! - а ты: говорить?

ВЫСОКИЙ. Ты-то чего разволновался?

ХРОМОЙ. Как чего? Это же подрыв основ! Эдак каждый кусок глины начнёт права качать! Он же атеист без пяти минут!

ВЫСОКИЙ. Не преувеличивай. И потом: атеисты - часть замысла. Чтобы скучно не было. А насчёт "без пяти минут" - так за пять минут этих я... папу римского из него сделаю! Хоть он и прокажённый.

ХРОМОЙ. Ну и сделай для смеху папу, а потом мне отдай!

ВЫСОКИЙ. Насовсем?

ХРОМОЙ. Насовсем.

ВЫСОКИЙ. Насовсем - не могу.

ХРОМОЙ. Почему?

ВЫСОКИЙ. Потому что! Маленький ты, что ли? Представляешь, что начнётся, какие разговоры пойдут? Кадры разбазариваю, своих сдаю... Ты даже понятия не имеешь, с кем мне тут, в высших сферах, приходится общаться!

ХРОМОЙ. Да плюнь ты на них! Тоже святые нашлись, политику диктовать... Оставь мне Ионова. Оставь!

ВЫСОКИЙ. Не проси. Рад бы - не могу. (Пауза).

ХРОМОЙ. Жаль. А то бы - отдал мне их всех?

ВЫСОКИЙ. Кого - всех?

ХРОМОЙ. Ну вообще. Оптом. А? Вот бы славно было. Что тебе стоит? Гулять так гулять. Разом бы все узлы и развязали. У меня на Ближнем Востоке парочка лидеров есть - любо-дорого посмотреть! И помогать им не надо, сами Судный день устроют... А когда пепел развеется, сядем вместе - но уже не за неделю, смешной срок! - а основательно, с учётом, так сказать, допущенных ошибок... Без вольнодумств этих. Я помогу. Там (указывает вниз) нас поймут. Давай тряхнём стариной, а? Натура у тебя широкая, я ж тебя знаю, самому небось охота...

ВЫСОКИЙ. Изыди.

ХРОМОЙ. Как хочешь. Я помочь хотел.

ВЫСОКИЙ. Спасибо.

ХРОМОЙ. Не за что. (Пауза). Ну? Будешь восстанавливать статус-кво?

ВЫСОКИЙ. Да.

ХРОМОЙ. Сорок соток, особнячок?

ВЫСОКИЙ. Да.

ХРОМОЙ. Вот скука-то. Такое качественное пепелище...

ВЫСОКИЙ. Изыди.

ХРОМОЙ. Про прислугу не забудь: сгорела.

ВЫСОКИЙ. Прислуга будет новая.

ХРОМОЙ. А дети?

ВЫСОКИЙ. И дети новые.

ХРОМОЙ. Ионов - тоже новый?

ВЫСОКИЙ. Ионов - старый. Мозги только на место поставлю...

ХРОМОЙ. Больно ты добрый.

ВЫСОКИЙ. Это да. Посмотреть останешься?

ХРОМОЙ. Что ты, только душу травить...

ВЫСОКИЙ. Тогда изыди.

ХРОМОЙ. Уже изошёл практически. Ну, до новых встреч в эфире. (Уходит и тут же возвращается). А славно было бы... Всех разом. А? (Исчезает).

ВЫСОКИЙ. "Всех, разом"... Может, и стоило бы. Расплодились, размножились, теперь до каждого не доберёшься... А доберёшься - и сам не рад. Характер дурной, самомнение вселенское... Вот хоть этот, прокажённый... как же его... - а, неважно. Пользы ему, видите ли, нету! А я не зубная паста! (Пауза). И зачем я опять с ними связался? Теперь диспут устраивать, общественное мнение организовывать, апокриф создавать... На что вечность уходит, а? Иной раз думаешь: а не послать ли всё... к этому? Но нет, нельзя. Кто придумал сюжет, тому и отвечать за развязку. И потом: они же верят! Не все, конечно, но многие... как ни странно... Теперь уже ничего не поделаешь. (Тяжело вздыхает). Ну, пора. А то ляпнет ещё чего-нибудь сгоряча, потом греха не оберёшься... Эй, ты! внизу! тебе говорю! Как тебя там? Ионов! Это я. "Кто, кто"... Я!

Гром и молния.

Занавес

Я и Сименон

Я И СИМЕНОН

Я хотел бы писать, как Сименон. Сидеть, знаете ли, в скромном особнячке на берегу Женевского озера - и писать: "После работы комиссар любил пройтись по набережной Сен Лямур де Тужур до бульвара Крюшон де Вермишель, чтобы распить в бистро флакон аперитива с двумя консьержами".

Благодарю вас, мадемуазель. (Это горничная принесла чашечку ароматного кофе, бесшумно поставила её возле пишущей машинки и цок-цок-цок - удалилась на стройных ногах).

О чём это я? Ах да. "За аперитивом в шумном парижском предместье комиссару думалось легче, чем в массивном здании министерства..."

Эх, как бы я писал на чистом французском языке!

А после обеда - прогулка по смеркающимся окрестностям Женевского озера, в одиночестве, с трубкой в крепких, не знающих "Беломорканала" зубах... Да, я хотел бы писать, как Сименон. Но меня будит в шесть утра Гимн Советского Союза за стенкой, у соседей. Как я люблю его, особенно вот этот первый аккорд: "А-а-а-а-а-а-а-а-а!"

Я скатываюсь с кровати, обхватив руками башку, и высовываю её в форточку. Запах, о существовании которого не подозревали ни Сименон, ни его коллеги по Пен-клубу, шибает мне в нос. Наш фосфатный завод больше, чем их Женевское озеро. Если в Женевском озере утопить всех, кто работает на фосфатном заводе, Швейцарию затопит к едрене фене.

Я горжусь этим.

Я всовываю башку обратно и бегу в ванную. С унитаза на меня глядит таракан. Если бы Сименон увидел этого таракана, он больше не написал бы ни строчки.

Не говоря уже о том, что Сименон никогда не видел моего совмещенного санузла.

Я включаю воду - кран начинает биться в падучей и плевать ржавчиной. Из душа я выхожу бурый, как таракан, и жизнерадостный, как помоечный голубь.

Что вам сказать о моём завтраке? Если бы в юности Сименон хоть однажды позавтракал вместе со мной, про Мегрэ писал бы кто-нибудь более удачливый.

О, мои прогулки в одиночестве, тёмными вечерами, по предместьям родного города! О, этот голос из проходного двора: "Эй, козёл скребучий, фули ты тут забыл?" Я влетаю домой, запыхавшись от счастья.

О, мой кофе, который я подаю себе сам, виляя своими же бёдрами! После этого кофе невозможно писать хорошо, потому что руки дрожат, а на обоих глазах выскакивает по ячменю.

О, мои аперитивы после работы - стакан технического спирта под капусту морскую, ГОСТ 12345 дробь один А!

А вы спрашиваете, почему я так странно пишу. Я хотел бы писать, как Сименон. Я бы даже выучил ради этого несколько слов по-французски. Я бы сдал в исполком свои пятнадцать и три десятых метра, а сам переехал бы на берег Женевского озера, и приобрёл набор трубок и литературного агента, и писал бы про ихнего комиссара вдали от наших. Но мне уже поздно.

Потому что, оказавшись там, я каждый день в шесть утра по московскому времени буду вскакивать от Гимна Советского Союза в ушах и, плача, искать на берегах Женевского озера трубы фосфатного завода, и, давясь аперитивом посреди Булонского леса, слышать далёкий голос Родины:

- Эй, козёл скребучий, фули ты тут забыл?

Ямбы

ЯМБЫ

Я никогда не вырасту большим. Я притворяюсь. Мне лет пять, не больше. Мне, в сущности, плевать, какой режим у взрослых, кто у власти - Ленин в Польше, поляки в Костроме ли... Видит Бог: мне формочки важнее и совок.

Не то чтоб гордость - я б сходил в народ, да страшновато: вроде, честь по чести, молчишь, как рыба - запекают в тесте, а птицею взлетишь - стреляют влёт. И сам не понимая, кто таков, под водочку идёшь у едоков.

А что ж прогресс? Да вот: сейчас жрецы объявят лупоглазому народу, где завтра корм найдут себе Тельцы, и в час который Рыбам дуть на воду... Что день грядущий приготовит нам, то и съедим, коли не нас "ам-ам".

...Родной пейзаж, родимый моветон - в болотах стрелы, кошки при сметане, и каждый (не обмолвиться б!) дантон выводит толпы и полощет знамя... Меня увольте, сидя на печи да едучи, есть эти калачи!

Я не ездок в емелином авто и не искатель ванькиных лягушек - я знаю невысокий свой, зато насиженый шесток вдали царь-пушек. Не ем стекла, не исцеляю вдов, но отвечаю за порядок слов.

Уже не рок событий нас влечёт, а воспиталка в лоно общепита, и дождик потемневшую сечёт песочницу родного алфавита. И я не буду эту или ту жрать землю - у меня песок во рту!

Григорий Горин. Быть знаменитым некрасиво...

"Быть знаменитым некрасиво". Сочиняя эти замечательные строки поэт явно не имел в виду Виктора Шендеровича. Уверен, он даже и не предполагал о том, что такой писатель появится... Если б предвидел, то возможно сделал бы сноску: "Быть знаменитым некрасиво..."^*

^* - к Шендеровичу это не относится.

Ибо Шендерович знаменит красиво! То есть, вполне заслуженно. Вдумаемся, что получил в ранней юности от природы этот человек для достижения успеха?

Ничего особенного. Заурядные физические данные, тихий голос, трудновыговариваемую фамилию и типичную скромную внешность, увидев каковую, фамилию можно было уже и не спрашивать.

И чего этот человек добился к своим сорока годам? Трудновыговариваемую фамилию народ заучил наизусть. Скромная внешность за счёт отращивания бороды и возникновения иронического блеска в глазах стала суперпривлекательной и еженедельно украшает телеэкран, а также обложки популярных журналов.

Шендеровича многие зрители горячо любят. Многие горячо и не любят, что естественно для обозревателя, влезающего со своими комментариями в горячие политические события. У него есть верные друзья. Есть и сильные враги. Когда-то в их число входил сам и.о. ген.прокурора, грозивший упечь Шендеровича за решётку.

Вся страна, затаив дыхание, следила за этой битвой маленького Давида и огромного всесильного Голиафа... Голиаф неожиданно для всех проиграл. (Он, наверное, забыл, что имя "Виктор" означает "победитель"!) С тех пор с Шендеровичем сильные мира боятся связываться, и каждую неделю только угодливо посмеиваются, узнавая себя в "Куклах"...

Короче, сегодня Виктор очень известен и почитаем.

Последнее особенно важно для меня, если представить, что слово "почитаем" происходит не только от слова "почёт", но и от глагола "читать".

Я ни на секунду не забываю, что Шендерович прежде всего писатель, сочиняющий замечательные рассказы, стихи, крохотные пьески, просто остроумные фразы, которые занимают мало места на листе, но значительное - в моём подсознании.

И что бы он ни делал в свободное от литературы время: давал скандальные интервью, выступал в эстрадных представлениях, придумывал новые телепередачи, пел, танцевал (с ним и такое случается), - "...не это поднимает ввысь!", как писал тот же поэт в вышеупомянутом стихотворении...

Виктор Шендерович был и есть - читаемый писатель.

И поэтому ценимый, не только широкой публикой, но и коллегами по жанру, что само по себе несколько противоестественно...

А тот факт, что при таком своём даровании, он ещё и сильно знаменит, конечно же, некрасив! Но с этим его недостатком друзьям приходится как-то смиряться...

Григорий ГОРИН