О себе

Писатель Виктор Шендерович: «После Беслана невозможно заниматься политической юмористикой»

Виктор Шендерович выпустил книгу «Неснятое кино», в которой собраны его сценарии, не воплотившиеся в фильмы. На протяжении последних лет он не раз представал перед широкой публикой в разных ипостасях: писатель, драматург, телеведущий, радиопублицист, общественный деятель, мемуарист, но главным, несомненно, в его творчестве всегда оставалась сатира. В интервью «Новым Известиям» Виктор ШЕНДЕРОВИЧ рассказал о том, почему отказался вести программу «Плавленый сырок» на «Эхе Москвы», о качестве политической сатиры и многом другом.

– Виктор, вы могли бы стать заслуженным сценаристом России. Почему не сложились ваши отношения с кинематографом?

– Думаю, что умение написать сценарий и умение его продать – это разные профессии. Второй я явно не владею. Я человек импульсивный, могу загореться на два-три дня, но систематически заниматься пробиванием своих произведений – не по мне. Поэтому первые мои усилия оказывались и последними.

– Разве в литературе у вас все сложилось само собой?

– Нет, разумеется. Я десять лет напролет носил свои рукописи по редакциям. Прорыв произошел во время перестройки – и там, где я не ждал. Хазанов стал читать мою миниатюру про деревню Гадюкино (написанную, если честно, за пять минут левой ногой), – и я проснулся с лейблом «писатель-сатирик», о котором даже не помышлял. Писал-то я в то время традиционную прозу. Потом Григорий Горин привел меня в программу «Куклы» – начиналось это все как заработок, а стало судьбой... Первое уголовное дело, второе уголовное дело, Чеченская война… И выяснилось, что я, извините за выражение, еще и общественный деятель.

– Когда были написаны ваши киносценарии?

– Первые – в начале 1990-х, последний – в 2006-м. Некоторые начинались как пьесы, некоторые сразу предназначались для кино. У меня никогда не было идеи стать кинодраматургом, я об этом не думал да и не думаю сейчас. Я учился в «Табакерке», и жизнь складывалась вокруг театра. Я не знаю, как полагается писать сценарии, меня никто этому не учил. Но я считаю себя хорошим зрителем. И полагаю, что, посмотрев десять раз, например, «Осенний марафон», можно понять, как это сделано. Знаете, у Эйхенбаума есть статья: «Как сделана «Шинель» Гоголя»...

– Опасная статья. Создается впечатление, будто автор раскрыл рецепт писательского мастерства, и теперь каждый может воспользоваться этим рецептом. Но ведь это не так…

– Ну есть загадка гения, а есть ремесло. И потом, кино все-таки – наивное искусство. Я люблю простые истории. Ты должен заставить зрителя рассмеяться или расплакаться. А уже потом пускай он щелкает пальцами и восклицает: «Как умно!» Первична эмоция…

– Мне не кажется, что вас так уж просто рассмешить или расстрогать.

– Смотря кому. Чаплину – просто. Я очень смешливый вообще... Но, как и всякий человек, не люблю, когда меня насилуют. Колотят головой об стену и кричат: «Смейся, сволочь! Это смешно!» И в подтверждение врубают записанный смех.

– Правильно делают. Чтобы ты, если не засмеешься, почувствовал себя врагом народа. А откуда вы знаете, что ваши сценарии смешны?

– Я имею нахальство считать, что если смогу рассмешить себя самого, то другие рассмеются непременно. Во всяком случае, те, кто рос в той же песочнице, – точно рассмеются. Когда я пишу пьесы, то слышу хохот в зале. И когда дело доходит до проверки на опыте, вижу, что мой счетчик децибел довольно точно работает.

– А если ваша аудитория из другого детского садика?

– А не ходи в неправильные места – и не будешь читать в полной тишине. А то иной раз крикнут и классическое: «Уйди со сцены, сука!» Сам виноват. Как театральный человек я знаю, что разговоры о плохой публике – это ерунда. Она просто – другая. Так ты туда не ходи, ходи к своей. А то, что же это, – деньги с людей собрал, а потом жалуешься, что они тупые…

– Не устарели ли те ваши сценарии, что были связаны со злобой дня?

– Ширвиндт, когда недавно прочел мою комедию положений «Однажды в Союзе», написанную в начале 1990-х, сказал: «Где ж ты был десять лет назад?!» Забавно: сейчас в тех старых вещах появляется новый юмор. Эффект ретро.

– То, что было сатирой, становится юмором?

– Можно сказать и так. Есть злободневный смех, а есть смех с исторической дистанции. Его нужно иначе снимать, и только. У меня в рассказе 1994 года про советских джазовых музыкантов есть такая фраза: «В то историческое время партия в стране была только одна, но такая большая, что даже беспартийные не знали, куда от нее деться». Я читал этот рассказ со сцены. Сначала на этой фразе смеялись. Потом смеяться перестали: тема однопартийности вышла из «болевой зоны». Недавно снова прочел – в зале раздался грохот смеха... Что-то новое сдетонировало…

– Ну ретро тут ни при чем. Просто сидящий в зале электорат подумал про «Единую Россию». И о том, что если бы Россия была, но не была единой, ему было бы куда деться…

– В то же время многие старые шутки реанимировать невозможно. Например, связанные с обществом «Память». Кто сейчас помнит, что это такое? Разве что гробокопатели. А «отделение Компартии Литвы»? Помните, как это было смешно?

– Я не с первого раза понимаю и то, что такое «отделение больницы». Сперва, мне кажется, что это проявление сепаратизма врачей, решивших отделиться от Минздрава. Но вы же понимаете, что советские времена возвращаются. Вот-вот появится общество защитников исторической памяти от вражеских фальсификаций...

– Возвращаются, но, как нас учили, не по кругу, а по спирали. Классического «совка» нет и быть не может. А вот имперская бацилла живет и размножается. Скинули только то самое «красное одеяло», наброшенное на старую российскую идею Третьего Рима. Осталась бесконечная хрень про нашу загадочную духовность и про необычайный пример, который мы всему миру показываем. Вернулась уваровская триада «православие-самодержавие-народность» (в роли Уварова – Никита Михалков). Но если говорить о политическом строе – это не совок и не самодержавие, а скорее Латинская Америка полувековой давности с ее хунтами. Бизнес – пожалуйста, ездить по миру – на здоровье. Но есть красная черта, пересекая которую, получаешь удар током высокого напряжения.

– Столь высокого, что свет в стране на секунду меркнет. «Осень патриарха», если помните…

– Маркес вообще стал необычайно актуален. Когда мы читали его в 1970-х, нас завораживали поэзия и фантазия. Сейчас читаешь как актуальный и почти документальный триллер. Другое дело, что у нас все через ж.., даже авторитаризм...

– Это уже не из Маркеса, а из Маркса. «Трагедия повторяется в виде фарса»…

– Григорий Горин, когда в середине 1990-х услышал лозунг «Фашизм не пройдет!», среагировал мгновенно: «Не пройдет. Потому что в России ничего не проходит». Такого ослепления, какое было в середине нулевых, уже нет. И такого идиотического единства тоже. Всем стало ясно – и отлилось в анекдот, – что Западу не удалось поставить Россию на колени: она продолжает лежать. Страна проходит тот же путь разочарования, что при советском строе, только в десять раз быстрее. Потому что тогда была сильная идеология и были верующие в идею, а у этих никакой идеи, только вранье и жажда распилить все, что есть. И все стухло, как только упала цена на нефть. Я точно знаю, что этот пузырь лопнет, но, разумеется, не знаю, как и когда. Для истории 10–15 лет – в пределах погрешности, как сказал бы физик. Но для целого поколения – это катастрофа.

– Как математик, надеюсь, что этот виток убывающей геометрической прогрессии продлится не 70 лет, а в десять раз меньше. Кстати, когда вы впервые наткнулись на красную черту?

– В начале нулевых, когда закрыли «Кукол» и старое НТВ. Все, кто тогда был способен что-то понимать, поняли, почему это было сделано – потому, что при свободном телевидении Путин не выиграл бы выборы, вот и все. Это понятно?

– У свободного телевидения есть привычка интересоваться скелетами в шкафах…

– Не только скелетами. Представьте себе, что все последние десять лет оно в режиме он-лайн показывало и комментировало происходящее в тех местах, куда ему закрыли вход. Представьте себе Беслан – и десяток телекамер, работающих в режиме live. Кто-нибудь позволил бы себе отдать приказ о стрельбе из огнеметов по заминированной школе с детьми? Кто-нибудь посмел бы его выполнить? Для меня красная черта была проведена жирным фломастером еще тогда, в 2001-м. Люди, которые так боятся свободной прессы, имеют, видимо, какие-то серьезные планы на будущее. Не знаю, кто мог бы поверить той лжи. Поскольку я знаю, что мои бывшие товарищи по НТВ, оставшиеся там при Йордане-Кохе и далее, – не идиоты, то могу утверждать, что они валяли ваньку. Или, как сказал бы психиатр, преодолевали когнитивный диссонанс. Они должны были себя уговорить, что ничего не замечают и ничего не понимают. А потом повторять, как мантру, что они честные люди, которых беспардонно обманули.

– Вы не хотите написать об этом пьесу?

– Она уже написана. Называется «Носороги». Автор, как вы знаете, не я. Ее герои стараются не замечать носорогов. Сначала не замечают на улицах. Потом не замечают у себя дома. Вступают в кучи носорожьего дерьма – и все еще не замечают...

– «Куклы» были закрыты, но «Плавленый сырок» на «Эхе Москвы» вы закрыли сами. Почему?

– Потому, что все сказал. И про носорогов, и про тех, кто их не видит. Повторяться не хотелось. Адорно принадлежат слова: «После Освенцима невозможно писать стихи». А после Беслана невозможно заниматься политической юмористикой. Невозможно оставаться в прежней тональности, хихикать и иронизировать. Это как у Свифта – в «Гулливере в стране лилипутов» он еще смеется. А в четвертой части, там, где появляются йеху, уже извергает желчь и проклятия. И вообще, я не думаю, что остаток своей жизни я должен биться ежедневно головой в Спасские ворота. Я, в конце концов, литератор и должен писать.

– Смыться за бугор не хочется?

– Бывают моменты, когда уж совсем перебор. И, как я все чаще вижу, не только у меня. Но продышишься чистым воздухом, выпьешь, выспишься и подумаешь: «Почему это я должен смываться?! У них для этого больше оснований...»