О себе

Хромой стих Шендеровича

В пятницу 27 июля известный публицист и сатирик Виктор Шендерович презентовал в московском Торговом доме «Библио-Глобус» свой сборник «Хромой стих и другие стишки разных лет». Под обложкой книги были собраны стихотворения, написанные автором в 1977 – 2007 годах, предназначенные, как он сам выражается, для узкого круга любителей Шендеровича.

С Виктором Анатольевичем побеседовала корреспондент Jewish.ru.

— Расскажите, пожалуйста, о вашей книге. Что вы сами думаете о своем поэтическом творчестве?

— Слово «творчество» — слишком высокое в моем случае, пожалуй. Писать в рифму я начал в юности, как все, и некоторое время относился к этому делу очень серьезно. Но поскольку я с юности же был усердным читателем поэзии, то к началу своего третьего десятка понял наконец, что я не поэт в том смысле, в котором поэтами являются Пушкин, Есенин, Мандельштам, Бродский…

Стишки продолжал писать время от времени, все больше прислушиваясь к себе. С возрастом размер души, полагаю, увеличивался, а количество написанного в рифму уменьшалось. В книгу я включил далеко не все, разумеется — около полусотни за тридцать лет марания бумаги.

— Название вашей новой книги — «Хромой стих и другие стишки» — носит несколько пренебрежительный оттенок…

— Ни пренебрежительности, ни кокетства в этом нет. Просто в русском языке суффикс изменяет смысл. Скажем, огурец — это сельскохозяйственный продукт, а огурчик — безусловно, закуска. Стихи — это Пастернак, а у меня — именно стишки. Что же касается самоощущения от своих творений — тут на ум приходит анекдот про поэта Острового, создавшего бесчисленное количество текстов для советских песен, поэта вполне «квадратно-деревянного», который, тем не менее, останется в истории русской литературы — как человек, создавший поговорку. Рассказывают, что однажды в Переделкино он торжественно сообщил собравшимся на завтрак литераторам: «Написал сегодня ночью стихи о любви. Закрыл тему».

С тех пор ироничное «закрыть тему» пошло ходить в литературном обиходе… Так вот, если ты берешься за перо с задачей «закрыть тему», лучше выкинуть это перо подальше. Написание стихотворения — процесс, как известно, вполне биологический, и симулировать его не рекомендуется. Тут не выбирают слова, а прислушиваются к звучащим внутри. Сама по себе задача «вот-дай-я-сейчас-напишу-что-нибудь» — парализует.

После большого перерыва — пожалуй, в несколько лет — я прошлым летом написал несколько текстов, которые мне самому понравились. Они-то и навели меня на мысль покопаться в старом и собрать все воедино. В этой книжке — несколько времен моей жизни. У меня нет таких амбиций, чтобы весь мир узнал, и все ахнули. Я понимаю, что эта книжка больше факт моей жизни, чем факт литературы. В каком-то смысле я просто подвел черту.

— А как насчет планов на будущее?

— Как раз сегодня я закончил пьесу.

— О чем?

— Невозможный вопрос! (смеется). Как всегда: о жизни, о смерти…

— У нее уже есть какое-нибудь название?

— Есть. Но я его не скажу. Это уже третья из моих, что называется, «полнометражных» пьес. Одна уже четвертый год успешно идет в «Табакерке», у второй оказалась печальная судьба: один раз ее поставили плохо, другой раз — совсем плохо… Сейчас, со свеженаписанной пьесой, наступает самый приятный этап — вылизывание текста. Это приятные хлопоты.

— Вы сейчас работаете на Радио «Эхо Москвы», Радио «Свобода» и канале RTVi. Планируете ли вы что-нибудь еще?

— Нет, этого более чем достаточно. Это и так съедает мою жизнь почти полностью, но это моя работа, в каком-то смысле общественная. Я вообще человек общественно-озабоченный — давно ввязался в это, и это мне небезразлично. Но иногда хочется забыть фамилию президента, депутатов, не читать Интернет.

— И надолго вас хватает?

— О, я бы с удовольствием забыл их навсегда! Но я ж говорю: это моя работа — пусть работа важная и честная… Но все же настоящее счастье — это когда можешь заниматься собственно литературным трудом, выдумывать что-то… А когда седьмой год пишешь про Путина…

— Но эта работа хорошо оплачивается…

— Знаете, тут ведь важно, чтобы телега не стояла впереди лошади. В прошлом я иногда занимался работой, которая мне была неинтересна, — старался, конечно, как-то возбудить себя творческими задачами, но все равно это было унизительно, и никакие деньги этого не окупали… Я с этим давно завязал. Работал и работаю в публицистике — уже двадцать лет, и ничего стыдного в этом не вижу. Надо просто отличать этот честный жанр от политического пиара и уже полной уголовщины (вроде торговли сливами информации и шантажа). В этих жанрах работают довольно многие.  

— …называть которых мы не будем?

— Нет, конечно. Я не следователь прокуратуры, а их репутации говорят сами за себя.

— Несколько лет назад вы стали жертвой передачи «Розыгрыш»…

— Такое сложно забыть.

— Что вы испытывали до и после того, как узнали, что вас разыгрывают?

— В процессе — испытывал легкий ужас. Отличие моего случая от других подобных розыгрышей состоит в том, что в отношении меня такого рода провокация была вполне возможна. И когда спустя пару лет я пошел в депутаты, то как раз один из тех, кто делал тот шуточный розыгрыш, выступил в роли провокатора уже безо всяких шуток. И было совсем не до смеха. Вообще, в те месяцы мои (назовем их так) оппоненты «копали» под меня очень серьезно. Поэтому тревогу, которую я испытывал во время розыгрыша, можно считать вполне законной. Я понимал, что это провокация, только полагал, что не телевизионная, а исходящая от совсем иных структур. Ведь никто не знал, где я: ни жена, ни близкие. И когда выяснилось, что это розыгрыш, я испытал огромное облегчение.

— Жестокий розыгрыш.

— Жестковатый! Но я все-таки дал согласие на его показ в эфире, потому что подумал: я не могу запретить смеяться над собой. Я ведь смеюсь над другими, иногда весьма жестко (хотя не подсматриваю и не лезу в корзину с грязным бельем). Я комментирую только общественное лицо политиков, хотя знаю о них и многое другое. Но ни разу за тринадцать лет публичной работы в телевизионной журналистике никто от меня не услышал ничего эдакого, с запашком. А вот в отношении меня, когда я участвовал в выборах, все это полилось рекой.

— Использовалось ли при этом ваше еврейское происхождение?

— Разумеется! В числе прочих мерзостей гуляло по Интернету письмо, якобы из Израиля, якобы от подруги моей жены. Чего там только не было! Я оказался одновременно и импотентом, и сексуальным маньяком (меня это очень порадовало, разумеется). Искали мое израильское гражданство — не нашли. Писали о том, что мои родители — еврейские националисты, которые мою русскую жену не приняли в семью и всячески терроризировали. Все это очень забавно, принимая во внимание, что мои родители классические шестидесятники. Еврейской темы в нашей семье вообще не было, и о том, что я еврей, я узнал, когда меня в четвертом классе впервые назвали «жиденком».

— Как вы на это реагировали?

— Тяжело. Но со временем понял, что это почти неизбежно. Есть категория людей, которые знают такие вещи вместо таблицы умножения и правил правописания. А в нашей семье отказ от еврейства был, пожалуй, даже с перебором — это не скрывалось, но осознавалось как какой-то неловкий факт, нечто, о чем не говорят. Какая там еврейская гордость! До тридцати лет я полагал, что еврей — это ругательство.

— Хорошо, что вы поменяли свою точку зрения.

— Да, я, безусловно, поменял, но не на диаметрально противоположную. То есть, я не считаю и что еврей — это комплимент. Я считаю, что еврей — это национальность, и только. Хотя недавно я побывал в Гагаринской прокуратуре, где давал показания по поводу того, что я разжигаю национальную рознь…

— Интересно. Каким же образом?

— Прокуратуру, помимо прочего, заинтересовала запись в моем «Живом журнале», где я в сентябре имел неосторожность поздравить всех обитателей ЖЖ с еврейским Новым годом, написав, что если верить Библии, все люди немножко евреи и, стало быть, с еврейским Новым годом можно поздравить все человечество. И вот один добрый хабаровчанин по фамилии, вы будете смеяться, Ёлкин, написал на меня заявление в Генеральную прокуратуру, и пошло дело, которое до сих пор не закрыто. Грамотный товарищ Ёлкин (видать, юрист) написал, что этой фразой я нарушил 26-ю статью  Конституции, в которой говорится о праве любого человека самому определять свою национальность.

— И чем же закончилось дело?

— Так оно не закончилось, говорю вам! Оно длится и длится, сейчас там назначена психолого-лингвистическая экспертиза.

— Это на вас давит?

— Нет. Я же понимаю, что именно ради того, чтобы меня нервировать, все это и делается. Зачем же я буду так радовать прокуратуру? Да! Что касается моей русской жены, которую якобы третировали своим еврейским национализмом мои родители…

— Это уже какой-то кровавый навет!

— Именно! Так вот, это тем более забавно, что любимого дедушку моей русской жены в молодости звали Вульф Видревич.

— Вы выросли вдалеке от еврейских традиций. Когда вы впервые с ними столкнулись?

— Я столкнулся с ними, уже приехав в Израиль. Видел, например, как справляет субботу моя обожаемая подруга Дина Рубина, которая живет в Маале-Адумим, на оккупированных, если верить мандату ООН, территориях с видом на Масличную гору… Один из лучших видов, которые есть в мире, надо сказать.

— А сами вы религиозный человек?

— Тут надо уточнять терминологию…

— Считается, что человек с годами приходит к религии…

— Не знаю, кто это придумал. Кто-то с годами приходит к религии, кто-то с годами приходит к атеизму. Что только не приходит к людям с годами (включая маразм). Про себя могу сказать только, что со временем, оставшись человеком светским, стал гораздо более терпимым к вере. Я имею в виду личную веру, а не те отвратительные формы, которые религия принимает, устраивая собачью свадьбу с политикой, — когда церковь, мечеть или синагога (это неважно) начинает влезать, диктовать, брать человека за воротник, трясти и требовать, чтобы он соответствовал ее нормам… Мне такая религия отвратительна — любая. Но я уважаю веру частных людей, опять-таки любых. В этом смысле буддист, иудей, православный и католик для меня совершенно равны.

Что же до моей религиозности… Моя дочь, антрополог, наверное, выразилась бы точнее, но я все же попытаюсь. В религиях собран культурный опыт человечества, и человек, который с любопытством подходит к границе этой территории, уже немного религиозен…

— Во что же вы верите?

— В разум. В этику, которая сильнейшим образом прописана абсолютно во всех религиях. Де-факто живу — стараюсь жить — по заповедям.

— По 613-ти или первым десяти?

— Ну… скажем так, из десяти скрижальных некоторое количество для меня совершенно естественно. Я не намерен убивать, я не намерен красть и лжесвидетельствовать. Я не сотворял (или нет: сотворял, но больше не буду!) кумиров. И я строго блюду заповедь по поводу жены ближнего своего. (Про дальнего, заметьте, ничего не сказано…)

— Не связано ли это требование с тем, что покушение на жену другого сравнимо с покушением на его собственность?

— Не знаю. Я никогда не воспринимал ни мою жену, ни любую другую женщину как собственность. Я человек светский, и для меня свобода личности — это точка отсчета. Свобода, но с важным ограничением из древнееврейской этики: «Ты свободен до тех пор, пока твоя свобода не нарушает свободу другого человека».